На стадионах должно быть шоу, чтоб всем было хорошоу.

(Рифма, иногда используемая в России)

Чекисты опять выпустили мафиозных тележидов- ангелов в качестве невест. Видимо, не нравится И.А. Бунин. Сожми что есть силы булки, чтобы во сне они ничего не сделали.

Марш - Без названия

Маяковский

Над Америкой, в которой он побывал впоследствии, издевался в том же роде:

Мамаша
грудь
ребенку дала.
Ребенок,
с каплями на носу,
сосет
как будто
не грудь, а доллар -
занят серьезным бизнесом.

Он любил слова "блевотина", - писал (похоже, что о самом себе):

Бумаги
гладь
облевывает
пером,
концом губы поэт,
как блядь рублевая.

Подобно Горькому, будто бы ужасно ненавидевшему золото, - Горький уже много лет тому назад свирепо назвал Нью-Йорк "Городом Желтого Дьявола", то есть золота, - он, Маяковский, золото тоже должен был ненавидеть, как это полагается всякому прихлебателю РКП, и потому писал:

Пока
доллар
всех поэм родовей,
лапя,
хапая,
выступает,
порфиру надев, Бродвей:
капитал -
его препохабие!

Горький посетил Америку в 1906 году, Маяковский через двадцать лет после него - и это было просто ужасно для американцев: я недавно прочел об этом в московской "Литературной газете", в почтенном органе Союза советских писателей, там в статье какого-то Атарова сказано, что на его столе лежит "удивительная, подлинно великая книга прозы и стихов Маяковского об Америке, что книга эта плод пребывания Маяковского в Нью-Йор-ке" и что после приезда его туда "у американских мастеров бизнеса были серьезные причины тревожиться: в их страну приехал великий поэт революции!"

С какой же силой, с какой он устрашил и разоблачил Америку, он воспевал РКП:

Мы

не с мордой, опущенной вниз,

мы - в новом, грядущем быту,

помноженном на электричество

и коммунизм...

Поэтом не быть мне бы,

если б

не это пел:

в звездах пятиконечных небо

безмерного свода РКП.

Что совершалось под этим небом в пору писаний этих виршей? Об этом можно было прочесть даже и в советских газетах:

"3-го июня на улицах Одессы подобрано 142 трупа умерших от голода, 5-го июня - 187. Граждане! Записывайтесь в трудовые артели по уборке трупов!"

"Под Самарой пал жертвой людоедства бывший член Государственной Думы Крылов, врач по профессии: он был вызван в деревню к больному, но по дороге убит и съеден".

В ту же пору так называемый "Всероссийский Старо-ста" Калинин посетил юг России и тоже вполне откро-венно засвидетельствовал:

"Тут одни умирают от голода, другие хоронят, стремясь использовать в пищу мягкие части умерших".

Но что до того было Маяковским, Демьянам и многим, многим прочим из их числа, жравшим "на полный рот", носившим шелковое белье, жившим в самых знаменитых "Подмосковных", в московских особняках прежних мо-сковских миллионеров! Какое дело было Владимиру Маяковскому до всего того, что вообще свершалось под небом РКП? Какое небо, кроме этого неба, мог он видеть? Разве не сказано, что "свинье неба вовеки не видать"? Под небом РКП при начале воцарения Ленина ходил по колено в крови "революционный народ", затем кровопролитием занялся Феликс Эдмундович Дзержинский и его соподвижники. И вот Владимир Маяковский превзо-шел в те годы даже самых отъявленных советских злодеев и мерзавцев. Он писал:

Юноше, обдумывающему житье,

решающему -

сделать бы жизнь с кого,

скажу, не задумываясь:

делай ее

с товарища Дзержинского!

(Бунин Иван Алексеевич- Под Серпом и Молотом)

(Б. И. Алексеевич- Под Серпом и Молотом)

В день объявления первой русской войны с немцами Маяковский влезает на пьедестал памятника Скобелеву в Москве и ревет над толпой патриотическими виршами. Затем, через некоторое время, на нем цилиндр, черное пальто, черные перчатки, в руках трость черного дерева, и он в этом наряде как-то устраивается так, что на вой-ну его не берут. Но вот наконец воцаряется косоглазый, картавый, лысый сифилитик Ленин, начинается та эпоха, о которой Горький, незадолго до своей насильственной смерти брякнул: "Мы в стране, освещенной гением Вла-димира Ильича Ленина, в стране, где неутомимо и чудодейственно работает железная воля Иосифа Сталина!" Воцарившись, Ленин, "величайших гений всех времен и народов", как неизменно называет его теперь Москва, провозгласил:
"Буржуазный писатель зависит от денежного мешка, от подкупа. Свободны ли вы, господа писатели, от вашей буржуазной публики, которая требует от вас порногра-фии в рамках и картинках, проституции в виде "дополне-ния" к "святому искусству" вашему?"
"Денежный мешок, порнография в рамках и картин-ках, проституция в виде дополнения..." Какой словесный дар, какой убийственный сарказм! Недаром твердит Мо-сква и другое: "Ленин был и величайшим художником слова". Но всего замечательней то, что он сказал вскоре после этого:
"Так называемая "свобода творчества" есть барский анахронизм. Писатели должны непременно войти в пар-тийные организации".

Волошин- предтеча наших ангелов; первый, встретившийся мне, случай.

Цетлины садятся на пароход в Константинополь Волошин остается в Одессе, в их квартире. Очень воз-бужден, как-то особенно бодр, легок. Вечером встретил его на улице: "Чтобы не быть выгнанным, устраиваю в квартире Цетлиных общежитие поэтов и поэтесс. Надо действовать, не надо предаваться унынию!"

- Волошин часто сидит у нас по вечерам. По-преж-нему мил, оживлен, весел. "Бог с ней, с политикой, давай-те читать друг другу стихи!" Читает, между прочим, свои "Портреты". В портрете Савинкова отличная черта - сравнение его профиля с профилем лося.

Как всегда, говорит без умолку, затрагивая множест-во самых разных тем, только делая вид, что интересуется собеседником. Конечно, восхищается Блоком, Белым и тут же Анри де Ренье, которого переводит.

Он антропософ, уверяет, будто "люди суть ангелы де-сятого круга", которые приняли на себя облик людей вместе со всеми их грехами, так что всегда надо помнить, что в каждом самом худшем человеке сокрыт ангел...

____________

- Большевики приглашают одесских художников принять участие в украшении города к первому мая. Неко-торые с радостью хватаются за это приглашение: от жиз-ни, видите ли, уклоняться нельзя, кроме того, "в жизни са-мое главное - искусство и оно вне политики". Волошин тоже загорается рвением украшать город, фантазирует, как надо это сделать: хорошо, например, натянуть над ули-цами и по фасадам домов полотнища, расписанные ром-бами, конусами, пирамидами, цитатами из разных поэ-тов... Я напоминаю ему, что в этом самом городе, кото-рый он собирается украшать, уже нет ни воды, ни хлеба, идут беспрерывные облавы, обыски, аресты, расстрелы, по ночам - непроглядная тьма, разбой, ужас... Он мне в ответ опять о том, что в каждом из нас, даже в убийце, в кретине сокрыт страждущий Серафим, что есть девять серафимов, которые сходят на землю и входят в людей, дабы приять распятие, горение, из коего возни-кают какие-то прокаленные и просветленные лики...

- Я его не раз предупреждал: не бегайте к большеви-кам, они ведь отлично знают, с кем вы были еще вчера. Болтает в ответ то же, что и художники: "Искусство вне времени, вне политики, я буду участвовать в украшении только как поэт и как художник".

"В украшении чего? Собственной виселицы?"

- Все-таки побежал. А на другой день в "Известиях": "К нам лезет Волошин, всякая сволочь спешит теперь примазаться к нам..." Волошин хочет писать письмо в ре-дакцию, полное благородного негодования...

- Письмо, конечно, не напечатали. Я и это ему пред-сказывал. Не хотел и слушать: "Не могут не напечатать обещали, я был уже в редакции", Но напечатали только одно: "Волошин устранен из первомайской художествен-ной комиссии". Пришел к нам и горько жаловался: "Это мне напоминает тот случай, когда ни одна из газет, травив-ших меня за то, что я публично развенчал Репина, не дала мне места ответить на эту травлю!"

- Волошин хлопочет, как бы ему выбраться из Одес-сы домой, в Крым. Вчера прибежал к нам и радостно рас-сказал, что дело устраивается и, как это часто бывает, че-рез хорошенькую женщину. "У нее реквизировал себе помещение председатель Чека Северный, Геккер позна-комила меня с ней, а она с Северным". Восхищался и им: "У Северного кристальная душа, он многих спасает!" - "Приблизительно одного из ста убиваемых?" - "Все же это очень чистый человек..." И, не удовольствовавшись этим, имел жестокую наивность рассказать мне еще то, что Северный простить себя не может, что выпустил из своих рук Колчака, который будто бы попался ему од-нажды в руки крепко...

____________

Вот девятнадцатый год: этот год был одним из самых ужасных в смысле большевицких злодеяний. Тюрьмы Че-ка были по всей России переполнены, - хватали кого по-пало, во всех подозревая контрреволюционеров, - каж-дую ночь выгоняли из тюрем мужчин, женщин, юношей на темные улицы, стаскивали с них обувь, платья, кольца, кресты, делили меж собою. Гнали разутых, раздетых по ледяной земле, под зимним ветром, за город, на пустыри, освещали ручным фонарем... Минуту работал пулемет, потом валили, часто недобитых, в яму, кое-как заваливали землей... Кем надо было быть, чтобы бряцать об этом на лире, превращать это в литературу, литературно-мистиче-ски закатывать по этому поводу под лоб очи? А ведь Во-лошин бряцал:

Носят ведрами спелые гроздья,

Валят ягоды в глубокий ров...

Ах, не гроздья носят, юношей гонят

К черному точилу, давят вино!

Чего стоит одно это томное "ах!". Но он заливался еще слаще:

Вейте, вейте, снежные стихии,

Заметайте древние гроба!

То есть: канун вам да ладан, милые юноши, гонимые "к черному точилу"! По человечеству жаль вас, конечно, но что ж поделаешь: ведь убийцы чекисты суть "снеж-ные, древние стихии":

Верю в правоту верховных сил,

Расковавших древние стихии,

И из недр обугленной России

Говорю: "Ты прав, что так судил!"

Надо до алмазного закала

Прокалить всю толщу бытия,

Если ж дров в плавильне мало, -

Господи, вот плоть моя!

Страшней всего то, что это было не чудовище, а тол-стый и кудрявый эстет, любезный и неутомимый говорун и большой любитель покушать.Почти каждый день, бывая у меня в Одессе весной девятнадцатого года, когда "черное точило", - или, не столь кудряво говоря, Чека на Екатерининской площади, - весьма усердно "прокаляла толщу бытия", он часто читал мне стихи насчет то "снежной", то "обугленной" России, а тотчас после того свои переводы из Анри де Ренье, потом опять пускался в оживленное антропософическое красноречие. И тогда я тотчас говорил ему:

- Максимилиан Александрович, оставьте все это для кого-нибудь другого. Давайте лучше закусим: у меня есть сало и спирт.

И нужно было видеть, как мгновенно обрывалось его красноречие и с каким аппетитом уписывал он, несчастный, голодный, сало, совсем забывши о своей пыл-кой готовности отдать свою плоть Господу в случае надобности.

(Бунин Иван Алексеевич- Под Серпом и Молотом)

Кропоткин

В марте 1918 большевики выгнали его из особняка, реквизировали особняк для своих нужд. Кропоткин по-корно перебрался на какую-то другую квартиру - и стал добиваться свидания с Лениным: в пренаивнейшей на-дежде заставить его раскаяться в том чудовищном терро-ре, который уже шел тогда в России, и наконец, добился свидания. Он почему-то оказался "в добрых отношени-ях" с одним из приближенных Ленина, с Бонч-Бруевичем, и вот у него и состоялось в Кремле это свидание. Совершенно непонятно: как мог Кропоткин быть "в доб-рых отношениях" с этим редким даже среди большеви-ков негодяем? Оказывается, все-таки был. И мало того: пытался повернуть деяния Ленина "на путь гуманности". А потерпев неудачу, "разочаровался" в Ленине и говорил о своем свидании с ним, разводя руками:
- Я понял, что убеждать этого человека в чем бы то ни было совершенно напрасно! Я упрекал его, что он, за покушение на него, допустил убить две с половиной ты-сячи людей. Но оказалось, что это не произвело на него никакого впечатления...

А затем, когда большевики согнали князя анархиста и с другой квартиры, "оказалось", что надо переселяться из Москвы в уездный город Дмитров, а там существовать в столь пещерных условиях, какие и не снились никако-му анархисту. Там Кропоткин и кончил свои дни, пере-жив истинно миллион терзаний: муки от голода, муки от цинги, муки от холода, муки за старую княгиню, изнемогавшую в непрерывных заботах и хлопотах о куске гни-лого хлеба... Старый, маленький, несчастный князь меч-тал раздобыть себе валенки. Но так и не раздобыл, - только напрасно истратил несколько месяцев, - меся-цев! - на получение ордера на эти валенки. А вечера он проводил при свете лучины, дописывая свое посмертное произведение "Об этике"...

Можно ли придумать что-нибудь страшнее? Чуть не вся жизнь, жи

знь человека, бывшего когда-то в особой близости к Александру Второму, была ухлопана на рево-люционные мечты, на грезы об анархическом рае, - это среди нас-то, существ, еще не совсем твердо научивших-ся ходить на задних лапах! - и кончилась смертью в холо-де, в голоде, при дымной лучине, среди наконец-то осуще-ствившейся революции, над рукописью о челове-ческой этике.

(Бунин Иван Алексеевич- Под Серпом и Молотом)

Наше наследие

Грязен и неряшлив он был до такой степени, что комна-та вскоре превратилась в хлев, и хозяйка выгнала с квар-тиры и его и П. Хлебников был, однако, удачлив - его приютил у себя какой-то лабазник, который чрезвычайно заинтересовался "Досками Судьбы". Прожив у него неде-ли две, Хлебников стал говорить, что ему для этой книги необходимо побывать в астраханских степях. Лабазник дал ему денег на билет, и Хлебников в восторге помчался на вокзал. Но на вокзале его будто бы обокрали. Лабазни-ку опять пришлось раскошеливаться, и Хлебников нако-нец уехал. Через некоторое время из Астрахани полу-чилось письмо от какой-то женщины, которая умоляла П. немедленно приехать за Хлебниковым: иначе, писала она, Хлебников погибнет. П., разумеется, полетел в Аст-рахань с первым же поездом. Приехав туда ночью, нашел Хлебникова и тотчас повел его за город в степь, а в степи стал говорить, что ему удалось снестись со всеми 317-ю Председателями, что это великая важность для всего ми-ра, и так ударил П. кулаком в голову, что поверг его в об-морок. Придя в себя, П. с трудом побрел в город. Здесь он после долгих поисков, уже совсем поздней ночью, нашел Хлебникова в каком-то кафе. Увидев П., Хлебников опять бросился на него с кулаками: - "Негодяй! Как ты смел воскреснуть! Ты должен был умереть! Я ведь уже снесся по всемирному радио со всеми Председателями и избран ими Председателем Земного Шара!" - С этих пор отно-шения между нами испортились и мы разошлись, говорил П. Но Хлебников был не дурак: возвратясь в Москву, вскоре нашел себе нового мецената, известного булочни-ка Филиппова, который стал его содержать, исполняя все его прихоти, и Хлебников поселился, по словам П., в рос-кошном номере отеля "Люкс" на Тверской и дверь свою украсил снаружи цветистым самодельным плакатом: на этом плакате было нарисовано солнце на лапках, а внизу стояла подпись:
"Председатель Земного Шара. Принимает от двенад-цати дня до половины двенадцатого дня".
Очень лубочная игра в помешанного. А затем помешан-ный разразился, в угоду большевикам, виршами вполне разумными и выгодными:

Нет житья от господ!
Одолели, одолели!
Нас заели
Знатных старух,
Стариков со звездой
Нагишом бы погнать,
Все господское стадо,
Что украинский скот,
Толстых, седых,
Молодых и худых,
Нагишом бы все снять
И сановное стадо
И сановную знать
Голяком бы погнать,
Чтобы бич бы свистал,
В звездах гром громыхал
Где пощада? Где пощада?!
В одной паре с быком
Стариков со звездой
Повести голяком
И погнать босиком,
Пастухи чтобы шли
Со взведенным курком.
Одолели! Одолели!
Околели! Околели!

И дальше - от лица прачки:

Я бы на живодерню
На одной веревке
Всех господ привела
Да потом по горлу
Провела, провела,
Я белье мое всполосну, всполосну!
А потом господ
Полосну, полосну!
Крови лужица!
В глазах кружится!

У Блока в "Двенадцати" тоже есть такое:

Уж я времечко
Проведу, проведу...
Уж я темечко
Почешу, почешу...
Уж я ножичком
Полосну, полосну!

Очень похоже на Хлебникова? Но ведь все револю-ции, все их "лозунги" однообразны до пошлости: один из главных - режь попов, режь господ! Так писал, напри-мер, еще Рылеев:

Первый нож - на бояр, на вельмож
Второй нож - на попов, на святош!

И вот что надо отметить: какой "высокий стиль" был в речах политиков, в революционных призывах поэтов во время первой революции, затем перед началом второй! Был, например, в Москве поэт Сергей Соколов, кото-рый, конечно, не удовольствовался такой птицей, как со-кол, назвал себя Кречетовым, а своему издательству дал название "Гриф", стихи же писал в таком роде:

Восстань! Карай врагов страны,
Как острый серп срезает колос!
Вперед! Туда, где шум и крик,
Где плещут красные знамена!
И когда горячей крови
Ширь полей вспоит волна,
Всколосись в зеленой нови,
Возрожденная страна!

Кровь и новь в подобных стихах, конечно, неизбеж-ны. И еще пример: революционные стихи Максимилиана Волошина:

Народу русскому: я - грозный Ангел Мщенья!
Я в раны черные, в распаханную новь
Кидаю семена! Прошли века терпенья,
И голос мой - набат! Хоругвь моя как кровь!

Зато, когда революция осуществляется, "высокий стиль" сменяется самым низким, - взять хоть то, что я выписал из "Песней мстителя". С воцарением же боль-шевиков лиры поэтов зазвучали уж совсем по-хамски:

Сорвали мы корону
Со старого Кремля!
За заборами низкорослыми
Гребем мы огненными веслами!

Это ли не чудо: низкорослые заборы. И дальше:

Взяли мы в шапке
Нахально сели,
Ногу на ногу задрав!
Иисуса - на крест, а Варраву
Под руки - и по Тверскому!

(Бунин Иван Алексеевич- Под Серпом и Молотом)

"Если мы такие ангелочки, откуда берутся такие дьяволочки"(телезрительница)

Бунин И. А.- Под Серпом и Молотом

«Бальмонт - один из вождей русского символизма... По окончании гимназии поступил в Московский университет, откуда был исключен за участие в студенческом движении. Но общественные интересы его очень скоро уступили место эстетизму и индивидуализму. Короткий рецидив революционных настроений в 1905 году и затем издание в Париже сборника революционных стихотворений «Песни мстителя» превратили Бальмонта в политического эмигранта. В Россию вернулся в 1913 году после царского манифеста. На империалистическую войну откликнулся шовинистически. Но в 1920 году опубликовал в журнале Наркомпроса стихотворение «Предвозвещенное», восторженно приветствуя Октябрьскую революцию.

Выехав по командировке Советского правительства за границу, перешел в лагерь белогвардейской эмиграции. Сменив свое преклонение перед гармоническим пантеизмом Шелли на преклонение перед извращенно-демоническим Бодлером, «пожелал стать певцом страстей и преступления», как сказал о нем Брюсов. В сонете «Уроды» прославил «кривые кактусы, побеги белены и змей и ящериц отверженные роды, чуму, проказу, тьму, убийство и беду, Гоморру и Содом», восторженно приветствовал, как «брата», Нерона...»

Не знаю, что такое «Предвозвещенное», которым, без сомнения, столь же «восторженно», как «чуму, проказу, тьму, убийство и беду», встретил Бальмонт большевиков, но знаю кое-что из того, чем встретил он 1905 год, что напечатал осенью этого года в большевицкой газете «Новая жизнь», - например, такие строки:

Кто не верит в победу сознательных, смелых рабочих,
Тот бесчестен, тот шулер, ведет он двойную игру!
Это так глупо и грубо в смысле подхалимства, что, кажется, дальше идти некуда: почему «бесчестный», почему «шулер» и какую такую «ведет он двойную игру»? Но это еще цветочки; а вот в «Песнях мстителя» уже ягодки, такое, чему просто имени нет: тут в стихах под заглавием «Русскому офицеру», написанных по поводу разгрома московского восстания в конце 1905 года, можно прочесть следующее:

Грубый солдат! Ты еще не постиг,
Кому же ты служишь лакеем?
Ты сопричислился, - о, не на миг! –
К подлым, к бесчестным, к злодеям!
Я тебя видел в расцвете души,
Встречал тебя вольно красивым.
Низкий. Как пал ты! В трясине! в глуши
Труп ты - во гробе червивом!
Кровью ты залил свой жалкий мундир,
Душою ты в пропасти темной.
Проклят ты. Проклят тобою весь мир.
Нечисть! Убийца наемный!
Но и этого мало: дальше идут «песни» о царе:

Наш царь - убожество слепое,
Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,
Царь - висельник...
Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, час расплаты ждет!
Ты был ничтожный человек,
Теперь ты грязный зверь!
Царь губошлепствует...
О мерзость мерзостей! Распад, зловонье гноя,
Нарыв уже набух, и пухлый, ждет ножа.
Тесней, товарищи, сплотимтесь все для боя,
Ухватим этого колючего ежа!
Царь наш весь мерзостный, с лисьим хвостом,
С пастью, приличною волку,
К миру людей привыкает - притом
Грабит весь мир втихомолку,
Грабит, кощунствует, ежится, лжет,
Жалко скулит, как щенята!
Ты карлик, ты Кощей, ты грязью, кровью пьяный,
Ты должен быть убит!
Все это было напечатано в 1907 году в Париже, куда Бальмонт бежал после разгрома московского восстания, и ничуть не помешало ему вполне безопасно вернуться в Россию. А Гржебин, начавший еще до восстания издавать в Петербурге иллюстрированный сатирический журнал, первый выпуск его украсив обложкой с нарисованным на ней во всю страницу голым человеческим задом под императорской короной, даже и не бежал никуда, и никто его и пальцем не тронул. Горький бежал сперва в Америку, потом в Италию...

И. Бунин- Под серпом и молотом (продолжение)

Мечтая о революции, Короленко, благородная душа, вспоминал чьи-то милые стихи:

Петухи поют на Святой Руси –
Скоро будет день на Святой Руси!
Андреев, изголодавшийся во всяческом пафосе, писал о ней Вересаеву:

«Побаиваюсь кадетов, ибо зрю в них грядущее начальство. Не столько строителей жизни, сколько строителей усовершенствованных тюрем. Либо победит революция и социалы, либо квашеная конституционная капуста. Если революция, то это будет нечто умопомрачительно радостное, великое, небывалое, не только новая Россия, но новая земля!»

«И вот приходит еще один вестник к Иову и говорит ему: сыновья твои и дочери твои ели и пили вино в доме первородного брата твоего: и вот большой ветер пришел из пустыни и охватил четыре угла дома, и дом упал на них, и они умерли...»

«Нечто умопомрачительно радостное» наконец настало. Но об этом даже Е. Д. Кускова обмолвилась однажды так:

«Русская революция проделана была зоологически».

Это было сказано еще в 1922 году и сказано не совсем справедливо: в мире зоологическом никогда не бывает такого бессмысленного зверства, - зверства ради зверства, - какое бывает в мире человеческом и особенно во время революций; гад действует всегда разумно, с практической целью: жрет другого зверя, гада только в силу того, что должен питаться, или просто уничтожает его, когда он мешает ему в существовании, и только этим и довольствуется, а не сладострастничает в смертоубийстве, не упивается им, «как таковым», не издевается, не измывается над своей жертвой, как делает это человек, - особенно тогда, когда он знает свою безнаказанность, когда порой (как, например, во время революций) это даже считается «священным гневом», геройством и награждается: властью, благами жизни, орденами вроде ордена какого-нибудь Ленина, ордена «Красного Знамени»; нет в мире зоологическом и такого скотского оплевания, осквернения, разрушения прошлого, нет «светлого будущего», нет профессиональных устроителей всеобщего счастия на земле и не длится будто бы ради этого счастия сказочное смертоубийство без всякого перерыва целыми десятилетиями при помощи набранной и организованной с истинно дьявольским искусством миллионной армии профессиональных убийц, палачей из самых страшных выродков, психопатов, садистов, - как та армия, что стала набираться в России с первых дней царствия Ленина, Троцкого, Дзержинского, и прославилась уже многими меняющимися кличками: Чека, ГПУ, НКВД...

Бунин о Брюсове

"Был он, кроме того, неизменно напыщен не меньше Кузьмы Пруткова, корчил из себя демона, мага, беспощадного "мэтра", "кормщика"...

Поганые иудеи вздумали дрессировать людей, как зверей...

...видимо, при помощи двух основных чувств: любви и страха (см. предыдущий материал).

Ещё один взгляд на "Проблему 2112 года"

О. или P., расшевелите палкой для говна российских Зу и дайте о себе знать. Пожалуйста, побыстрее. Тут много ведьм. Как бы чего не вышло.