Волошин- предтеча наших ангелов; первый, встретившийся мне, случай.

Цетлины садятся на пароход в Константинополь Волошин остается в Одессе, в их квартире. Очень воз-бужден, как-то особенно бодр, легок. Вечером встретил его на улице: "Чтобы не быть выгнанным, устраиваю в квартире Цетлиных общежитие поэтов и поэтесс. Надо действовать, не надо предаваться унынию!"

- Волошин часто сидит у нас по вечерам. По-преж-нему мил, оживлен, весел. "Бог с ней, с политикой, давай-те читать друг другу стихи!" Читает, между прочим, свои "Портреты". В портрете Савинкова отличная черта - сравнение его профиля с профилем лося.

Как всегда, говорит без умолку, затрагивая множест-во самых разных тем, только делая вид, что интересуется собеседником. Конечно, восхищается Блоком, Белым и тут же Анри де Ренье, которого переводит.

Он антропософ, уверяет, будто "люди суть ангелы де-сятого круга", которые приняли на себя облик людей вместе со всеми их грехами, так что всегда надо помнить, что в каждом самом худшем человеке сокрыт ангел...

____________

- Большевики приглашают одесских художников принять участие в украшении города к первому мая. Неко-торые с радостью хватаются за это приглашение: от жиз-ни, видите ли, уклоняться нельзя, кроме того, "в жизни са-мое главное - искусство и оно вне политики". Волошин тоже загорается рвением украшать город, фантазирует, как надо это сделать: хорошо, например, натянуть над ули-цами и по фасадам домов полотнища, расписанные ром-бами, конусами, пирамидами, цитатами из разных поэ-тов... Я напоминаю ему, что в этом самом городе, кото-рый он собирается украшать, уже нет ни воды, ни хлеба, идут беспрерывные облавы, обыски, аресты, расстрелы, по ночам - непроглядная тьма, разбой, ужас... Он мне в ответ опять о том, что в каждом из нас, даже в убийце, в кретине сокрыт страждущий Серафим, что есть девять серафимов, которые сходят на землю и входят в людей, дабы приять распятие, горение, из коего возни-кают какие-то прокаленные и просветленные лики...

- Я его не раз предупреждал: не бегайте к большеви-кам, они ведь отлично знают, с кем вы были еще вчера. Болтает в ответ то же, что и художники: "Искусство вне времени, вне политики, я буду участвовать в украшении только как поэт и как художник".

"В украшении чего? Собственной виселицы?"

- Все-таки побежал. А на другой день в "Известиях": "К нам лезет Волошин, всякая сволочь спешит теперь примазаться к нам..." Волошин хочет писать письмо в ре-дакцию, полное благородного негодования...

- Письмо, конечно, не напечатали. Я и это ему пред-сказывал. Не хотел и слушать: "Не могут не напечатать обещали, я был уже в редакции", Но напечатали только одно: "Волошин устранен из первомайской художествен-ной комиссии". Пришел к нам и горько жаловался: "Это мне напоминает тот случай, когда ни одна из газет, травив-ших меня за то, что я публично развенчал Репина, не дала мне места ответить на эту травлю!"

- Волошин хлопочет, как бы ему выбраться из Одес-сы домой, в Крым. Вчера прибежал к нам и радостно рас-сказал, что дело устраивается и, как это часто бывает, че-рез хорошенькую женщину. "У нее реквизировал себе помещение председатель Чека Северный, Геккер позна-комила меня с ней, а она с Северным". Восхищался и им: "У Северного кристальная душа, он многих спасает!" - "Приблизительно одного из ста убиваемых?" - "Все же это очень чистый человек..." И, не удовольствовавшись этим, имел жестокую наивность рассказать мне еще то, что Северный простить себя не может, что выпустил из своих рук Колчака, который будто бы попался ему од-нажды в руки крепко...

____________

Вот девятнадцатый год: этот год был одним из самых ужасных в смысле большевицких злодеяний. Тюрьмы Че-ка были по всей России переполнены, - хватали кого по-пало, во всех подозревая контрреволюционеров, - каж-дую ночь выгоняли из тюрем мужчин, женщин, юношей на темные улицы, стаскивали с них обувь, платья, кольца, кресты, делили меж собою. Гнали разутых, раздетых по ледяной земле, под зимним ветром, за город, на пустыри, освещали ручным фонарем... Минуту работал пулемет, потом валили, часто недобитых, в яму, кое-как заваливали землей... Кем надо было быть, чтобы бряцать об этом на лире, превращать это в литературу, литературно-мистиче-ски закатывать по этому поводу под лоб очи? А ведь Во-лошин бряцал:

Носят ведрами спелые гроздья,

Валят ягоды в глубокий ров...

Ах, не гроздья носят, юношей гонят

К черному точилу, давят вино!

Чего стоит одно это томное "ах!". Но он заливался еще слаще:

Вейте, вейте, снежные стихии,

Заметайте древние гроба!

То есть: канун вам да ладан, милые юноши, гонимые "к черному точилу"! По человечеству жаль вас, конечно, но что ж поделаешь: ведь убийцы чекисты суть "снеж-ные, древние стихии":

Верю в правоту верховных сил,

Расковавших древние стихии,

И из недр обугленной России

Говорю: "Ты прав, что так судил!"

Надо до алмазного закала

Прокалить всю толщу бытия,

Если ж дров в плавильне мало, -

Господи, вот плоть моя!

Страшней всего то, что это было не чудовище, а тол-стый и кудрявый эстет, любезный и неутомимый говорун и большой любитель покушать.Почти каждый день, бывая у меня в Одессе весной девятнадцатого года, когда "черное точило", - или, не столь кудряво говоря, Чека на Екатерининской площади, - весьма усердно "прокаляла толщу бытия", он часто читал мне стихи насчет то "снежной", то "обугленной" России, а тотчас после того свои переводы из Анри де Ренье, потом опять пускался в оживленное антропософическое красноречие. И тогда я тотчас говорил ему:

- Максимилиан Александрович, оставьте все это для кого-нибудь другого. Давайте лучше закусим: у меня есть сало и спирт.

И нужно было видеть, как мгновенно обрывалось его красноречие и с каким аппетитом уписывал он, несчастный, голодный, сало, совсем забывши о своей пыл-кой готовности отдать свою плоть Господу в случае надобности.

(Бунин Иван Алексеевич- Под Серпом и Молотом)