top 100 или что читают немцы

1. Дж.Р.Р. Толкиен. Властелин колец.
2. Библия.
3. Кен Фоллет. Опоры Земли.
4. Патрик Зюскинд. Парфюмер.
5. Антуан де Сент-Экзюпери. Маленький принц.
6. Томас Манн. Будденброки.
7. Ноа Гордон. Медикус.
8. Паоло Коэльо. Алхимик.
9. Джоан Роулинг. Гарри Поттер и философский камень.
10. Донна Гросс. Папесса.
11. Корнелия Функе. Чернильное сердце.
12. Диана Габальдон. Пламя и камень.
13. Исабель Альенде. Дом призраков.
14. Бернхард Шлинк. Чтец.
15. Иоганн Вольфганг Гёте. Фауст.
16. Карлос Руис Cафон. Тень ветра.
17. Джейн Остин. Гордость и предубеждение.
18. Умберто Эко. Имя Розы.
19. Дэн Браун. Иллюминаты.
20. Теодор Фонтане. Эффи Брист.
21. Джоан Роулинг. Гарри Поттер и орден Феникса.
22. Томас Манн. Волшебная гора.
23. Маргарет Митчелл. Унесенные ветром.
24. Герман Гессе. Сиддхартха.
25. Харри Мулиш. Открытие неба.

26. Михаэль Энде. Бесконечная история.
27. Улла Хан. Сокровенное слово.
28. Франк МакКорт. Прах Анджелы.
29. Герман Гессе. Нарцисс и Гольдмунд.
30. Марион Зиммер Брэдли. Туманы Авалона.
31. Зигфрид Ленц. Урок немецкого.
32. Шандор Мараи. Угольки.
33. Макс Фриш. Homo Faber.
34. Стен Надольный. Открытие медлительности.
35. Милан Кундера. Невыносимая легкость бытия.
36. Габриэль Гарсиа Маркес. Сто лет одиночества.
37. Джон Ирвинг. Оуэн Мини.
38. Йостейн Гаардер. Мир Софи.
39. Дуглас Адамс. Автостопом по галактике.
40. Марлен Хаусхофер. Стена.
41. Джон Ирвинг. Божье дело и дьявольские добавки.
42. Габриэль Гарсиа Маркес. Любовь во времена холеры.
43. Теодор Фонтане. Штехлин.
44. Герман Гессе. Степной волк.
45. Харпер Ли. Убить пересмешника.
46. Томас Манн. Иосиф и его братья.
47. Эрвин Штритматтер. Лавка.
48. Гюнтер Грасс. Жестяной барабан.
49. Эрих Мария Ремарк. На западном фронте без перемен.
50. Франк Шетцинг. Стая.

51. Николас Спаркс. Как один день.
52. Джоан Роулинг. Гарри Поттер и узник Азбакана.
53. Михаэль Энде. Момо.
54. Уве Йонсон. Юбилеи.
55. Марло Морган. Ловец снов.
56. Джером Дэвид Сэлинджер. Над пропастью во ржи.
57. Дэн Браун. Сакрилег.
58. Отфрид Пройслер. Крабат.
59. Астрид Линдгрен. Пеппи Длинный Чулок.
60. Ворис Дири. Цветок пустыни.
61. Сюзанна Тамаро. Иди, куда зовет сердце.
62. Мариан Фредриксон. Дочери Ханны.
63. Хенниг Манкелл. Убийство в разгар лета.
64. Хенниг Манкелл. Возвращение учителя танцев.
65. Джон Ирвинг. Отель Нью-Гемпшир.
66. Лев Толстой. Война и мир.
67. Герман Гессе. Игра в бисер.
68. Розамунд Пильхер. Искатели ракушек.
69. Джоан Роулинг. Гарри Поттер и огненная чаша.
70. Анна Франк. Дневник Анны Франк.
71. Бенуа Груо. Соль на нашей коже.
72. Кристина Брюкнер. Навоз и левкои.
73. Джонатан Френзен. Поправки.
74. Коринна Хофман. Белая массаи.
75. Сири Хустведт. То, что я любила.

76. Вальтер Мёрс. 13 с половиной жизней капитана Блаубера.
77. Ребекка Габле. Улыбка фортуны.
78. Эрик-Эммануэль Шмитт. Месье Ибрагим и цветы Корана.
79. Карл Май. Виннету.
80. Анна-Мария Зелинко. Дезире.
81. Стефани Цвейг. Нигде в Африке.
82. Джон Ирвинг. Мир по Гарпу.
83. Эмили Бронте. Грозовой перевал.
84. Сесилия Аерн. P.S. Я тебя люблю.
85. Джордж Оруэлл. 1984.
86. Илдико фон Кюрти. Тариф на лунный свет.
87. Исабель Альенде. Паула.
88. Марк Леви. Пока ты со мной.
89. Йоханнес Марио Зиммель. Не каждый день икра.
90. Паоло Коэльо. Вероника решает умереть.
91. Хенниг Манкелл. Хронист ветров.
92. Михаил Булгаков. Мастер и Маргарита.
93. Стефан Цвейг. Шахматная новелла.
94. Вальтер Кемповски. Безупречный и Вольф.
95. Лев Толстой. Анна Каренина.
96. Федор Достоевский. Преступление и наказание.
97. Александр Дюма. Граф Монте-Кристо.
98. Таня Кинкель. Кукловод.
99. Шарлотта Бронте. Джен Эйр.
100. Барбара Вуд. Красное солнце, черная земля.

Задолго еще до того, как сам я осознал весь масштаб духовной революции, которая подготавливалась первыми основополагающими работами Фрейда, я проникся уважением к твердой, нравственно непоколебимой позиции этого необыкновенного человека. То был ученый муж, о каковом как о своем идеале лелеял мечту молодой человек, муж осторожный в любом утверждении, пока налицо нет последнего доказательства в абсолютной достоверности, но непреклонный перед целым миром, как только его гипотеза претворялась в твердую убежденность, человек скромный, когда речь шла о нем лично, но полный решимости решимости отстаивать каждое положение своего учения и до смерти быть преданным имманентной правде, которую он защищал в своих научных выводах. Нельзя представить себе человека в нравственном отношении более неустрашимого; Фрейд неизменно отваживался говорить то, что думал, даже когда знал, что этим ясным, непримиримым суждением растревожит и всполошит; никогда не стремился он свое сложное положение облегчить хоть какой-нибудь ничтожной - пусть даже и формальной уступкой. Я уверен, что Фрейд смог бы без всяких помех и сопротивления со стороны "традиционной" науки высказать четыре пятых своей теории, если бы согласился ее осмотрительно задрапировать, вместо "сексуальность" сказать "эротика", вместо "либидо" - "эрос", и не делать все время неумолимо самые последние выводы, а просто на них намекнуть. Однако там, где дело касалось учения и правды, он был непримирим; чем отчаяннее было сопротивление, тем тверже становилась его решимость. И когда для понятия нравственного мужества - единственного героизма на земле, не требующего никаких чужих жертв, - я ищу символ, я всегда вижу перед собой прекрасный, мужественный лик Фрейда с открыто и спокойно глядящими темными глазами.
...Всегда в течение всех этих лет беседа с Фрейдом доставляла мне высшее духовное наслаждение. Одновременно я учился и восторгался, чувствовал, что каждое мое слово понятно этому замечательно свободному от предрассудков человеку, которого не испугает никакое признание, не выведет из себя никакое утверждение и для которого стремление воспитать других ясновидящими, ясночувствующими давно уже стало инстинктом жизни...
Все ожесточеннее становилась эта борьба сильной воли, самого проницательного ума нашего времени против гибели; только когда он сам ясно осознал, он, для кого ясность издавна была высшей добродетелью мышления, что не сможет больше писать, трудиться, он, как римский герой, дал врачу разрешение покончить с болью. То было величественное завершение исполненной величия жизни, смерть, знаменательная даже посреди гибели множества людей в это смертоносное время. И когда мы, друзья, опускали его гроб в английскую землю, мы знали, что ей мы предаем самое лучшее нашей родины...
В те часы я часто говорил с Фрейдом о жестокости гитлеровского мира и войны. Как всякий смертный, он был глубоко потрясен, но как мыслитель отнюдь не удивлен этой вспышкой зверства. Всегда, говорил он, его осыпали ругательствами за пессимизм, потому что он отрицал превосходство культуры над инстинктами; и вот, пожалуйста - задирать нос, разумеется, здесь не от чего, - его мнение о том, что варварство, стихийная тяга к уничтожению в человеческой душе неистребимы, находит самое ужасающее подтверждение.Возможно, в грядущие столетия некую форму сдерживания этих инстинктов удастся найти хотя бы для сообщества народов; но в обыденной жизни и в самой сокровенной природе они неистребимы, а возможно, и необходимы как некие силы, поддерживающие напряжение.


Из Стефана Цвейга.

Мои друзья удивились, что я так быстро и так неожиданно вернулся. Но как они меня высмеивали, когда я дал им понять, что именно меня тревожит: я все еще "старик Иеремия", шутили они. Разве мне не известно, что вся Австрия единодушно поддерживает Шушнига? Они подробно расписывали парадные манифестации "Отечественного фронта", тогда как я еще в Зальцбурге видел, что большинство участников этих манифестаций предписанный значок единства носят на лацкане пиджака лишь для того, чтобы не рисковать своей работой, и в то же время предусмотрительно числятся в Мюнхене у нацистов - я слишком долго изучал историю и писал о ней, чтобы не знать, что большинство всегда тотчас же переходит на ту сторону, на чьей сейчас сила. Я знал, что те же голоса, которые сегодня кричат "хайль Шушниг", завтра будут горланить "хайль Гитлер".


Из "Вчерашнего мира" Стефана Цвейга.

SRWare Iron (Portable)

Браузер, построенный на основе Google Chrome, но с удалением из него всех т.н. “шпионских” модулей

Через несколько дней я почувствовал себя в Лондоне невероятно хорошо. Не то чтобы существенно изменился Лондон. Просто я сам изменился. Я стал на тридцать лет старше и после всех этих военных и послевоенных лет нервозности и сверхнапряжения был полон желания хоть немного пожить совсем тихо, не слыша ничего о политике. Разумеется, и в Англии имелись партии, но их разногласия меня не волновали. Различные направления и течения, споры и скрытое соперничество, несомненно, были и в литературе, но я находился от всего этого в стороне. А вот отрадно было то, что я наконец снова ощутил вокруг себя атмосферу терпимости, любезности, спокойствия и дружелюбия. Ничто в последние годы не отравляло мне жизнь в такой степени, как постоянное чувство неприязни и напряженности в стране, в моем городе вокруг меня, необходимость постоянно ограждать себя от того, чтобы тебя втянули в какие-нибудь дебаты. Население здесь не было сбито с толку, в общественной жизни было куда больше справедливости и порядочности, чем в наших странах, ставших аморальными после великого обмана инфляции. Люди жили спокойнее, в большем достатке, их скорее интересовали их собственный сад и маленькие пристрастия, чем жизнь соседа. Здесь можно было свободно дышать, думать и размышлять.


Из "Вчерашнего мира" Стефана Цвейга.

В Зальцбурге, в непосредственной близи от границы, многое было видно более отчетливо. Начались беспрестанные переходы через узкую пограничную речку: молодые люди прокрадывались ночью на ту сторону, и их там муштровали; на машинах или с альпенштоками, как рядовые "туристы", через границу проникали агитаторы и создавали свои "ячейки" во всех слоях населения. Они вербовали, грозили тем, кто не признавал себя их сторонником, что они за это поплатятся. Это угнетало полицейских и государственных служащих. Я ощущал все большую неуверенность в поведении людей, они начали колебаться. А то, что пережил в повседневной жизни сам, убеждает больше всего.


Из "Вчерашнего мира" Стефана Цвейга.

Они считают, что быть бесконечно навязчивыми- это поведение нормальных?

Это они передадут и своим детям? Как не стыдно недоумкам советского изготовления долго и нудно навязывать жизнь среди них и вести какие- то смутные чудные разговоры про "байконуры"(см. lou reed- satellite of love), после явной травли на протяжении долго времени? Вместо того, чтобы нудно юлозить и пакостить, нужно спросить, существует ли желание что- либо с вами совместно делать и с кем именно? Неужели непонятно? Могу сказать заранее, что после подобной непонятливости, хотелось бы здесь ничего не затевать. Здесь хорошо жить людям с другими взглядами, а именно- причудливым сочетанием мафиозности и советскости.

Конец эпохи конфликтов- после переименования инопланетяне могут доверится партнёрам и помощникам

Неразборчивость.

Наша сволочь живёт, вцепившись друг другу в волосы.

Письмо было без подписи, очень умное, человечное письмо, совсем не от "белого", и все же полное горечи из-за усилившегося в последние годы ограничения свободы. "Верьте не всему, - писал мне этот незнакомец, - что Вам говорят. При всем, что Вам показывают, не забывайте того, что многое Вам не показывают. Поверьте, что люди, с которыми Вы говорите, Вам в большинстве случаев говорят не то, что сказать хотят, а лишь то, что смеют. За всеми нами следят, и за Вами - не меньше. Ваша переводчица передает каждое Ваше слово. Телефон Ваш прослушивается, каждый шаг контролируется". Он приводил ряд примеров и мелочей, перепроверить которые я был не в состоянии. Но письмо это я сжег в полном соответствии с его указанием: "Вы его не просто порвите, потому что отдельные кусочки из Вашей мусорной корзины достанут и составят их вместе" - и впервые задумался обо всем. В самом деле, разве не соответствовало действительности то обстоятельство, что во всей этой искренней сердечности, этом чудесном дружелюбии мне ни единого раза не представилась возможность поговорить с кем-нибудь непринужденно наедине? Незнание языка мешало мне вступать в непосредственный контакт с простыми людьми. И потом: какую микроскопически малую часть этой необозримой страны мне довелось увидеть в эти четырнадцать дней!

Из "Вчерашнего мира" Стефана Цвейга.

Но я искренен, когда говорю, что радовался успеху лишь постольку, поскольку он относился к моим книгам и моему литературному имени, что для меня он, однако, стал скорее обременительным, когда интерес стал вызывать я сам. С ранней юности во мне не было ничего сильнее инстинктивного желания оставаться свободным и независимым. Я чувствовал, что самое ценное, что есть у человека, - его личная свобода - сковывается и уродуется, когда выставляется на всеобщее обозрение.

Из "Вчерашнего мира" Стефана Цвейга.

...По всему было заметно, что народу эта ежедневная беспощадная необходимость делать шпагат на канате инфляции и что вся уставшая от войны нация тоскует, собственно, лишь по порядку, покою, небольшой толике безопасности и гражданских прав. И в душе она отвергала республику не потому, что та хотя бы немного обуздала свободу, а, напротив, потому, что слишком отпускала поводья.

Тот, кто пережил эти апокалипсические месяцы, эти годы, сам отторгнутый и ожесточенный, тот понимал: следует ждать ответного удара, ужаснейшей реакции. И, невидимые, ждали, усмехаясь, своего часа те, кто втянул немецкий народ в этот хаос: "Чем хуже в стране, тем лучше для нас". Они знали, что час их придет. Скорее вокруг Людендорфа, чем вокруг не имевшего еще тогда власти Гитлера, уже совершенно открыто скапливались силы контрреволюции; офицеры, у которых отняли эполеты, организовывались в тайные союзы; обыватели, считавшие себя обманутыми, потому что пропали их накопления, тоже сплачивались и были готовы откликнуться на любые призывы, лишь бы те обещали порядок. Ничто не было для германской республики более пагубным, чем ее идеалистическая попытка оставить свободу всем, даже ее врагам. Ибо немецкий народ, народ порядка, не знал, что делать со своей свободой, и, полный нетерпения, уже выискивал тех, кто должен отнять ее у него.

Тот день, когда закончилась инфляция (это было в 1924 году), мог бы стать поворотным в истории. Вдруг словно ударил колокол, и вместо биллиона взвинченной марки вошла в оборот лишь одна-единственная новая марка, и все стало приходить в норму. В самом деле, мутная бурлящая пена со всей ее грязью и тиной вскоре отхлынула, бары, распивочные исчезли, условия нормализовались, каждый теперь мог подсчитать точно, сколько он выиграл, а сколько проиграл. Большинство, огромная масса, проиграло. Но к ответу привлекались не те, по чьей вине произошла война, а те, кто, не ожидая за это никакой благодарности, самоотверженно взвалили на себя бремя нового порядка. Ничто не сделало немецкий народ - это надо усвоить хорошо - таким ожесточенным, таким яростно ненавидящим и таким подготовленным для Гитлера, как инфляция.Ибо война, какой бы убийственной она ни была, все же дарила часы ликования с колокольным звоном и победными фанфарами. И, по духу милитаристское государство, Германия чувствовала себя в связи с временными победами возвышенной в своей гордости, в то время как из-за инфляции она ощутила себя лишь вывалянной в грязи, обманутой и униженной; целое поколение не забыло эти годы, не простило их германской республике и предпочло добровольно склонить голову перед своими палачами.

Из "Вчерашнего мира" Стефана Цвейга.

Что за дикое, анархическое, невероятное время - те годы, когда в Австрии и Германии вместе с убывающей ценностью денег стали шаткими все прочие ценности! Эпоха вдохновенного экстаза и дикого надувательства, беспрецедентная смесь нетерпения и фанатизма. Все, что было экстравагантно и загадочно, переживало золотые времена: теософия, оккультизм, спиритизм, сомнамбулизм, антропософия, хиромантия, графология, индийская йога и парацельсовский мистицизм. Все, что обещало острые, ранее неизвестные ощущения, любой из наркотиков: морфий, кокаин и героин, - сбывалось нарасхват; в театральных пьесах кровосмешение и отцеубийство, в политике резкое размежевание между сторонниками коммунизма или фашистами - вот единственно популярные темы; любая форма умеренного, напротив, обязательно отвергалась; но я не хотел бы утратить воспоминания об этом безжалостном времени - ни о роли его в моей собственной жизни, ни в развитии искусства. Как всякая духовная революция, оно, безудержно наступая, первым же ударом очистило атмосферу от всего удушающе традиционного, разрядило напряжение многих лет и, несмотря на все, оставило от своих дерзких экспериментов плодотворные начинания. И как бы сильно ни отталкивали нас его крайности, мы не имеем права его поносить и высокомерно отвергать, ибо, по сути дела, это новое поколение пыталось сделать - пусть даже излишне запальчиво, слишком нетерпеливо - то, что наше поколение не сумело из осторожности и оторванности от жизни. По существу, они правильно чувствовали, что послевоенное время должно быть иным, чем предвоенное, а разве мы, старшие, не желали точно так же новой эпохи, лучшего мира до войны и во время нее?


Из "Вчерашнего мира" Стефана Цвейга.