16 июл. 2009 г.
Е. Баратынский
ПОСЛЕДНЯЯ СМЕРТЬ
Есть бытие; но именем каким
Его назвать? Ни сон оно, ни бденье;
Меж них оно, и в человеке им
С безумием граничит разуменье.
Он в полноте понятья своего,
А между тем как волны на него
Одни других мятежней, своенравней,
Видения бегут со всех сторон:
Как будто бы своей отчизны давней
Стихийному смятенью отдан он;
Но иногда, мечтой воспламененный,
Он видит свет, другим не откровенный.
Созданье ли болезненной мечты,
Иль дерзкого ума соображенье,
Во глубине полночной темноты
Представшее очам моим виденье?
Но ведаю; но предо мной тогда
Раскрылися грядущие года;
События вставали, развивались,
Волнуяся подобно облакам
И полными эпохами являлись
От времени до времени очам,
И наконец я видел без покрова
Последнюю судьбу всего живого.
Сначала мир явил мне дивный сад:
Везде искусств, обилия приметы;
Близ веси весь и подле града град,
Везде дворцы, театры, водометы,
Везде народ, и хитрый свой закон
Стихии все признать заставил он.
Уж он морей мятежные пучины
На островах искусственных селил,
Уж рассекал небесные равнины
По прихоти им вымышленных крил;
Всё на земле движением дышало,
Всё на земле как будто ликовало.
Исчезнули бесплодные года,
Оратаи по воле призывали
Ветра̀, дожди, жары и холода;
И верною сторицей воздавали
Посевы им, и хищный зверь исчез
Во тьме лесов и в высоте небес
И в бездне вод сраженный человеком,
И царствовал повсюду светлый мир.
Вот, мыслил я, прельщенный дивным веком,
Вот разума великолепный пир!
Врагам его и в стыд и в поученье,
Вот до чего достигло просвещенье!
Прошли века. Яснеть очам моим
Видение другое начинало:
Что человек? что вновь открыто им?
Я гордо мнил, и что же мне предстало?
Наставшую эпоху я с трудом
Постигнуть мог смутившимся умом.
Глаза мои людей не узнавали;
Привыкшие к обилью дольных благ,
На всё они спокойные взирали,
Что суеты рождало в их отцах,
Что мысли их, что страсти их, бывало,
Влечением всесильным увлекало.
Желания земные позабыв,
Чуждаяся их грубого влеченья,
Душевных снов, высоких снов призыв
Им заменил другие побужденья,
И в полное владение свое
Фантазия взяла их бытие,
И умственной природе уступила
Телесная природа между них:
Их в Эмпирей и в хаос уносила
Живая мысль на крылиях своих.
Но по земле с трудом они ступали
И браки их бесплодны пребывали.
Прошли века, и тут моим очам
Открылася ужасная картина:
Ходила смерть по суше, по водам,
Свершалася живущего судьбина.
Где люди? где? скрывалися в гробах!
Как древние столпы на рубежах
Последние семейства истлевали;
В развалинах стояли города,
По пажитям заглохнувшим блуждали
Без пастырей безумные стада;
С людьми для них исчезло пропитанье:
Мне слышалось их гладкое блеянье.
И тишина глубокая вослед
Торжественно повсюду воцарилась,
И в дикую порфиру древних лет
Державная природа облачилась.
Величествен и грустен был позор
Пустынных вод, лесов, долин и гор.
Попрежнему животворя природу,
На небосклон светило дня взошло;
Но на земле ничто его восходу
Произнести привета не могло:
Один туман над ней синея вился
И жертвою чистительной дымился.
Есть бытие; но именем каким
Его назвать? Ни сон оно, ни бденье;
Меж них оно, и в человеке им
С безумием граничит разуменье.
Он в полноте понятья своего,
А между тем как волны на него
Одни других мятежней, своенравней,
Видения бегут со всех сторон:
Как будто бы своей отчизны давней
Стихийному смятенью отдан он;
Но иногда, мечтой воспламененный,
Он видит свет, другим не откровенный.
Созданье ли болезненной мечты,
Иль дерзкого ума соображенье,
Во глубине полночной темноты
Представшее очам моим виденье?
Но ведаю; но предо мной тогда
Раскрылися грядущие года;
События вставали, развивались,
Волнуяся подобно облакам
И полными эпохами являлись
От времени до времени очам,
И наконец я видел без покрова
Последнюю судьбу всего живого.
Сначала мир явил мне дивный сад:
Везде искусств, обилия приметы;
Близ веси весь и подле града град,
Везде дворцы, театры, водометы,
Везде народ, и хитрый свой закон
Стихии все признать заставил он.
Уж он морей мятежные пучины
На островах искусственных селил,
Уж рассекал небесные равнины
По прихоти им вымышленных крил;
Всё на земле движением дышало,
Всё на земле как будто ликовало.
Исчезнули бесплодные года,
Оратаи по воле призывали
Ветра̀, дожди, жары и холода;
И верною сторицей воздавали
Посевы им, и хищный зверь исчез
Во тьме лесов и в высоте небес
И в бездне вод сраженный человеком,
И царствовал повсюду светлый мир.
Вот, мыслил я, прельщенный дивным веком,
Вот разума великолепный пир!
Врагам его и в стыд и в поученье,
Вот до чего достигло просвещенье!
Прошли века. Яснеть очам моим
Видение другое начинало:
Что человек? что вновь открыто им?
Я гордо мнил, и что же мне предстало?
Наставшую эпоху я с трудом
Постигнуть мог смутившимся умом.
Глаза мои людей не узнавали;
Привыкшие к обилью дольных благ,
На всё они спокойные взирали,
Что суеты рождало в их отцах,
Что мысли их, что страсти их, бывало,
Влечением всесильным увлекало.
Желания земные позабыв,
Чуждаяся их грубого влеченья,
Душевных снов, высоких снов призыв
Им заменил другие побужденья,
И в полное владение свое
Фантазия взяла их бытие,
И умственной природе уступила
Телесная природа между них:
Их в Эмпирей и в хаос уносила
Живая мысль на крылиях своих.
Но по земле с трудом они ступали
И браки их бесплодны пребывали.
Прошли века, и тут моим очам
Открылася ужасная картина:
Ходила смерть по суше, по водам,
Свершалася живущего судьбина.
Где люди? где? скрывалися в гробах!
Как древние столпы на рубежах
Последние семейства истлевали;
В развалинах стояли города,
По пажитям заглохнувшим блуждали
Без пастырей безумные стада;
С людьми для них исчезло пропитанье:
Мне слышалось их гладкое блеянье.
И тишина глубокая вослед
Торжественно повсюду воцарилась,
И в дикую порфиру древних лет
Державная природа облачилась.
Величествен и грустен был позор
Пустынных вод, лесов, долин и гор.
Попрежнему животворя природу,
На небосклон светило дня взошло;
Но на земле ничто его восходу
Произнести привета не могло:
Один туман над ней синея вился
И жертвою чистительной дымился.
Спецслужбам России разрешили читать почту граждан
Зулики...Хочет Памбубукин, который является местным авторитетом,"царём" или даже властелином вселенной и каким- то образом узнал про меня или не хочет, не важно. То же относится и к Памбубукиной. Я их отсылаю к Н. Левашову с их претензиями с просьбой ко мне не присылать повторно. К нему подобные типы уже приходили.
Море- П.А. Вяземский.
Как стаи гордых лебедей,
На синем море волны блещут,
Лобзаются, ныряют, плещут
По стройной прихоти своей.
И упивается мой слух
Их говором необычайным,
И сладко предается дух
Мечтам пленительным и тайным.
Так! древности постиг теперь
Я баснословную святыню:
О волны! красоты богиню
Я признаю за вашу дщерь!
Так, верю: родилась она
Из вашей колыбели зыбкой,
И пробудила мир от сна
Своею свежею улыбкой.
Так, верю: здесь явилась ты,
Очаровательница мира!
В прохладе влажного сафира,
В стихии светлой чистоты.
Нам чистым сердцем внушены
Прекрасных таинств откровенья:
Из лона чистой глубины
Явилась ты, краса творенья.
И в наши строгие лета,
Лета существенности лютой,
При вас одних, хотя минутой,
Вновь забывается мечта!
Не смели изменить века
Ваш образ светлый, вечно юный,
Ни смертных хищная рука,
Ни рока грозного перуны!
В вас нет следов житейских бурь,
Следов безумства и гордыни,
И вашей девственной святыни
Не опозорена лазурь.
Кровь ближних не дымится в ней;
На почве, смертным непослушной,
Нет мрачных знамений страстей,
Свирепых в злобе малодушной.
И если смертный возмутит
Весь мир преступною отвагой,
Вы очистительного влагой
Спешите смыть мгновенный стыд.
Отринутый из чуждых недр,
Он поглощаем шумной бездной;
Так пятна облачные ветр
Сметает гневно с сени звездной!
Людей и времени раба,
Земля состарилась в неволе;
Шутя ее играют долей
Владыки, веки и судьба.
Но вы всё те ж, что в день чудес,
Как солнце первое в вас пало,
О вы, незыблемых небес
Ненарушимое зерцало!
Так и теперь моей мечте
Из лона зеркальной пустыни
Светлеет лик младой богини
В прозрачно-влажной красоте.
Вокруг нее, как радуг блеск,
Вершины волн горят игривей,
И звучный ропот их и плеск
Еще душе красноречивей!
Над ней, как звезды, светят сны,
Давно померкшие в тумане,
Которые так ясно ране
Горели в небе старины.
Из волн, целующих ее,
Мне веют речи дивной девы;
В них слышно прежнее бытье,
Как лет младенческих напевы.
Они чаруют и целят
Тоску сердечного недуга;
Как мировое слово друга,
Все чувства меж собой мирят.
В невыразимости своей
Сколь выразителен сей лепет:
Он пробудил в душе моей
Восторгов тихих сладкий трепет.
Как звучно льнет зефир к струнам,
Играя арфою воздушной,
Так и в душе моей послушной
Есть отзыв песням и мечтам.
Волшебно забывает ум
О настоящем, мысль гнетущем,
И в сладострастьи стройных дум
Я весь в протекшем, весь в грядущем.
Сюда, поэзии жрецы!
Сюда, существенности жертвы!
Кумиры ваши здесь не мертвы,
И не померкли их венцы.
Про вас поэзия хранит
Свои преданья и поверья;
И здесь, где море вам шумит,
Святыни светлыя преддверья!
Лето 1826
Н. С. Лесков. Ракушанский меламед* (отрывок)
Старый Схария, про которого я вам буду рассказывать, был, так сказать,
прирожденный политик, ученый-преученый и притом святой, которому, казалось,
все было открыто и само небо с ним перешептывалось. По занятиям он был
меламед, держал школу, где юные сыны Израиля получали высшее направление на
весь проспект жизни. Жил Схария от меня всего в полуверсте, в торговом
местечке, по тот бок австрийской границы; а славен был по обе ее стороны.
Схария был человек старый и для своих мест очень богатый. Состояние он
нажил своею обширною ученостью, святостью и плутовством. Если бы вы знали
еврея как следует, то не удивились бы, что все эти три вещи в нем не только
совершенно совместимы, но даже одна другую требуют, а не исключают. Сколько
именно было лет этому патриарху, я с точностью определить не берусь, потому
что, когда я, тридцать лет тому назад, поступил на таможню, Схария уже был
меламед, обучивший ряд поколений, и тогда уже был почти так же стар и ходил
с такою же седою бородой, с какою ходит и нынче. Только нынче он слывет
безумцем и служит поношением и посмешищем для безумцев, а до того
анекдотического случая, который его таким сделал, он был у всех в почете, в
ласке; он первенствовал на молениях, председал на пиршествах и везде имел
решающий голос. Как наисовершеннейший знаток закона и наилучший его
истолкователь, что бывало он скажет, то так и делается. Ныне же жизнь его
пригодна только разве на то, чтобы показать основательность слов
Псалмопевца: "не хощет Господь смерти грешника". Но некогда было совсем
иное: ученая слава Схарии была так велика, что говорили, будто ей завидовал
сам караим Фиркович. Святость Схарии равнялась его учености, но славилась
еще более первой. Разумеется, это была та каверзная праведность и та
убивающая дух ученость, которыми огорчался наш Спаситель и за которые
возглашал: "горе вам, горе и горе".
Схария знал все, чрез что можно прослыть праведным между евреями, и с
этой стороны был для многих, и в том числе и для меня грешного,
необыкновенно интересен. Он жил весь по правилам, "почивал на законе":
каждый час дня и ночи, каждый его шаг и движение, - все это шло так, чтобы
могло возвещать его преподобность. Кто знает, что значит соблюсти всю
еврейскую обрядовую праведность, тот знает, как это трудно. Я же, весь свои
век проведя с евреями, могу вам это показать, хотя, разумеется, только
отчасти.
Наблюдая наказ рабби Елиазара, Схария просыпался до рассвета, но как бы
ему ни хотелось встать, он не вставал и даже знака не подавал, что он
проснулся, и так лежал до тех пор, пока его не побудит жена. Это так должна
сделать каждая воспитанная в законе еврейка. И зато в ту самую секунду, как
жена его будила, он сразу же вскакивал и на весь дом кричал: "Благословен
Бог, одаривший петуха разумом, что он различает день от ночи", а потом читал
вслух: "Восстану рано". Все это делалось так энергично, что все в доме
проклинали "восставшего рано", но непременно и сами поднимались. Схария
никогда не надевал рубашки сидя или стоя, а исправлял все это непременно
лежа под одеялом, чтобы сатана, подсматривающий за каждым евреем, не увидал
бы его чудесного тела и не вздумал бы сам смастерить что-нибудь, если не
совершенно такое, то, по крайней мере, хоть подходящее к еврею. Схария
никогда не позабывал спуститься с кровати непременно правою ногой. Умываясь,
он аккуратно обливал каждую руку по три раза и вытирал лицо так сухо, чтобы
не испарилась память.
Пергамент с написанными на нем словами из книг Моисея был у него
обмотан волосами из телячьего хвоста и снабжен прикрепленным к нему
репейником, который должен был колоть Схарию, если он задумает как-нибудь
нарушить какую-нибудь из десяти заповедей. Колол ли его этот репейник или
нет, этого не знаю; но поколоть, кажется, было за что. Свитки на дверях дома
этого законника были самые полномерные; их все должны были издали видеть и
понимать, что на дом Схарии снисходит беспрестанное благословение, как на
браду Ааронову и на ометы его риз.
Никто никогда не видал, чтоб у Схарии хранилище висело на ремешке или
оставалось не спрятанным в три коробочка, если в той комнате спали женщины;
хранилище он надевал на себя, как только можно было отличать белый цвет от
голубого и носил до темноты. В школу Схария не шел, а бежал, чтобы Бог
видел, что он "духом гоним". Его талос или мантия была из белой шерсти,
выпряденной еврейкой, и притом с известными приговорами. Молился он много и
долго, оборотясь непременно на юг, откуда идет мудрость, а с нею,
разумеется, и все благополучия. Люди алчные и глупые молятся на север,
откуда приходит богатство, но Схария, как Соломон, знал, что все дело в
премудрости. Он молился, всегда тщательно выровняв ноги в первой позиции, и
качался, и трясся не щадя колен, чтобы ангелы видели, как сильно колеблет
его страх пред Вездесущим. Моленья свои он сначала выкрикивал по-еврейски, а
потом посылал особые молитвы по-сирски и по-халдейски, чтобы ангелы, не
понимающие этих языков, не позавидовали тому, чего он просит у грядущего
Мессии. Еще более тонкая осторожность нужна была против диавола, чтобы этот
хитрец не проведал о прошениях Схарии и не повредил ему; но это было
предусмотрено: диавол никогда не мог узнать, чего просит Схария, потому что
диавол тоже по-сирски и по-халдейски не знает, а обучиться этим языкам не
может, потому что учиться у человека ему не позволяет его пустая "свинячья"
гордость.
Если Схарии случалось плюнуть во время молитвы, то он делал это
невежество не иначе, как в левую сторону, чтобы не оплевать толпой на него
любовавшихся с правой его руки ангелов. Каждый день он воссылал сто
благодарений, и так на виду у людей и ангелов пребывал в моленьи почти весь
день. Отдых его начинался только с той поры, когда наступающие сумерки
возвещали, что Егова уже дал ангелам приказ затворить двери и окна неба. С
этих пор, разумеется, оттуда на землю уже ничего не было видно и потому
чиниться было нечего, да и продолжать самое моление не было никакого
расчета.
Но большая ученость Схарии обнаруживалась не в одном только
богомолении, - нет, она также была видна во всех его житейских поступках: он
развелся с несколькими женами по одному подозрению, что они происходят не от
Евы, а от первой жены Адама, строптивой Лалис**, и, подобно своей матери,
склонны заниматься не одним тем, чтоб угождать мужу. Сам же он никогда не
смотрел в лицо никакой сторонней женщине, хотя бы даже это была недостойная
внимания христианка. Все были уверены, что он ни разу не видал лица кряду
десять лет служившей у него молчаливой и тупой хохлуши Оксаны, о которой я
прошу помнить, потому что ей в моей повести будет своя роль.
Любя во всем ортодоксальный порядок, Схария сам подавал в нем первый
пример повиновения "Закону": он ломал хлеб не прежде, как растопырив над ним
все свои десять пальцев, чтобы все видящие это воспоминали о десяти "божиих
приказаниях". Заботясь о нравственности и о душе, он не забывал и гигиену,
для чего всегда завтракал рано, чтобы в желчь его по пустому проходу не
успели вскочить с голодом тридцать шесть болезней, а, обедая, - поспешно
отделял Оксане кусок от всякого кушанья, имеющего вкусный запах, способный
возбудить в человеке аппетит. Делалось это не из сострадания к
нетерпеливости Оксаны, а для того, чтобы она от жадности не затряслась, как
Исав, и не опрокинула другого блюда. Все знали, что Схария во всю свою жизнь
никогда еще не уронил на пол ни одной крошки хлеба, и строгий ангел Набель,
приставленный смотреть за этим, ни разу не мог сделать на него в этом смысле
доноса по начальству. К ангелам Схария наблюдал большую осторожность и
никогда не клал ножа лезвием вверх. Даже этого докучного наблюдателя,
Набеля, он и того берег, чтобы он, вертясь у стола, как-нибудь не обрезался.
Схария не умствовал о том, "чи все добре на свити - чи не все дюже
добре". Боже сохрани! Он благословил Бога за все, что понимал и чего не
понимал, потому что все устроено премудростию, даже тупая Оксана и вообще
все прочие дураки, так как они, по уверению рабби Геноха, созданы для
увеселения умных, а в числе таких умных был, конечно, наш мудрый и ученый
Схария, которого все давно признали в этом чине. И его действительно
увеселяла сильная и глупая наймычка Оксана, когда она позволяла колотить
себя не только жене Схарии, золотушной Хаве, но и всем крошечным ребятам
Схариина отрождения. По огромной силе своей, с которою эта Оксана молча и
без отдыха ворочала в доме все тяжкие работы, она могла бы смахнуть и
Схарию, и Хаву так, что ничего бы от них не осталось, а она все сносила
безропотно и много содействовала тому, что Схария мог благоугождать Богу,
благословляя его, что он создал такую невежественную дуру для удовольствия
всех домашних такого ученого праведника, как он, Схария. Опытом убежденный,
как хорошо жить по "Закону", он даже спал по "Закону"; для этого он всегда
ложился на левый бок, на котором лежал Исаак, когда Авраам хотел заколоть
его в жертву Богу, и так Схария почивал всегда, как готовая жертва. А чтобы
еще более уподобляться Исааку, он всегда спал нагой, без рубашки, и на
кровати, обращенной непременно головами к югу, а ногами к северу.
При таком радении о житье по "Закону", семя Схарии множилось и обещало
ему славу в потомстве. От нескольких браков у него были в живых и женатые
сыновья, и замужние дочери, и маленькие дети, а еще немало их было и на
местном кладбище. Схария любил детей, даже и тех, которые были зарыты в
землю. Благочестивый отец и о них заботился; он каждый год нанимал несколько
человек, чтобы те за них постились, и платил за это каждому говельщику, по
крайней мере, по двадцати гульденов в неделю; а в день разорения храма он
сам собственноручно клал на могилы детей соль и муку и кричал им в землю,
чтобы они за то хорошенько о нем молилися и выкликали ему столько новых
детей из пределов небытия, сколько он прокормить может. Словом, жизнь Схарии
была образцовая и препочтенная: как настоящий местечковый патриарх, он давал
решающий совет во всех трудных делах и, должно сказать правду, достоинство
его советов стояло чрезвычайно высоко и каждому приносило несомненную
пользу, а это делало Схарию необходимым человеком, которому всякий охотно
уступал долю в гешефтах.
Таким образом, праведность была основанием прочного благосостояния
Схарии, а благосостояние опять давало ему средство еще более увеличивать
свою праведность. Он был уже так прославлен, что чтец синагоги, обходя
собрание с предложением купить право развернуть и носить книгу закона, хотя
и выкликал: "Кто хочет купить Гелиу? Кто хочет купить Ец-Хаюм? Кто хочет
купить Хахбо? Кто даст более?" - но в существе чтец исполнял это только для
формы. На самом же деле он знал, что священные права никто другой откупить
не может, кроме Схарии, потому что никто за них более его предложить не в
состоянии. А потому только один Схария всегда носил свиток закона и держал
"древо жизни", а его ближайшие родственники имели привилегию, ходя за ним,
прикасаться к этой святыне, в то время как их ученый родоначальник, приняв
из рук кантора свиток, обносил его посреди умиленной толпы. Ему кантор давал
серебряным грифелем знак, когда вскричать: "Возвеличьте Господа!". На его
зов весь народ привык отвечать: "Благословен Господь Бог наш, избравший нас
пред всеми иными народами", - и над ним всегда произносилось благословение:
"Со всем его домом, где соблюдены все заповеди и где всякое задуманное
предприятие должно быть благоуспешно". Потому все самые ловкие контрабандные
предприятия задумывались в благословенном доме Схарии в те сумеречные часы,
когда запиралось небо, и у него же хоронились их концы.
Вот какой был Схария поистине важный из важных человек. Сместить его с
его высокого положения, казалось, никто не мог: все знали, что как ни
подними цену последнего урока "Закона" в день Кущей, Схария все-таки откупит
этот урок и опять на целый год останется "женихом Закона". Ну, вот и
посудите, как можно было одолеть такого тонкого и дальновидного человека и
какой для этого был нужен борец? А пришел час Схарии, и разбило всю его
механику громом, да не из тучи, а из навозной кучи.
прирожденный политик, ученый-преученый и притом святой, которому, казалось,
все было открыто и само небо с ним перешептывалось. По занятиям он был
меламед, держал школу, где юные сыны Израиля получали высшее направление на
весь проспект жизни. Жил Схария от меня всего в полуверсте, в торговом
местечке, по тот бок австрийской границы; а славен был по обе ее стороны.
Схария был человек старый и для своих мест очень богатый. Состояние он
нажил своею обширною ученостью, святостью и плутовством. Если бы вы знали
еврея как следует, то не удивились бы, что все эти три вещи в нем не только
совершенно совместимы, но даже одна другую требуют, а не исключают. Сколько
именно было лет этому патриарху, я с точностью определить не берусь, потому
что, когда я, тридцать лет тому назад, поступил на таможню, Схария уже был
меламед, обучивший ряд поколений, и тогда уже был почти так же стар и ходил
с такою же седою бородой, с какою ходит и нынче. Только нынче он слывет
безумцем и служит поношением и посмешищем для безумцев, а до того
анекдотического случая, который его таким сделал, он был у всех в почете, в
ласке; он первенствовал на молениях, председал на пиршествах и везде имел
решающий голос. Как наисовершеннейший знаток закона и наилучший его
истолкователь, что бывало он скажет, то так и делается. Ныне же жизнь его
пригодна только разве на то, чтобы показать основательность слов
Псалмопевца: "не хощет Господь смерти грешника". Но некогда было совсем
иное: ученая слава Схарии была так велика, что говорили, будто ей завидовал
сам караим Фиркович. Святость Схарии равнялась его учености, но славилась
еще более первой. Разумеется, это была та каверзная праведность и та
убивающая дух ученость, которыми огорчался наш Спаситель и за которые
возглашал: "горе вам, горе и горе".
Схария знал все, чрез что можно прослыть праведным между евреями, и с
этой стороны был для многих, и в том числе и для меня грешного,
необыкновенно интересен. Он жил весь по правилам, "почивал на законе":
каждый час дня и ночи, каждый его шаг и движение, - все это шло так, чтобы
могло возвещать его преподобность. Кто знает, что значит соблюсти всю
еврейскую обрядовую праведность, тот знает, как это трудно. Я же, весь свои
век проведя с евреями, могу вам это показать, хотя, разумеется, только
отчасти.
Наблюдая наказ рабби Елиазара, Схария просыпался до рассвета, но как бы
ему ни хотелось встать, он не вставал и даже знака не подавал, что он
проснулся, и так лежал до тех пор, пока его не побудит жена. Это так должна
сделать каждая воспитанная в законе еврейка. И зато в ту самую секунду, как
жена его будила, он сразу же вскакивал и на весь дом кричал: "Благословен
Бог, одаривший петуха разумом, что он различает день от ночи", а потом читал
вслух: "Восстану рано". Все это делалось так энергично, что все в доме
проклинали "восставшего рано", но непременно и сами поднимались. Схария
никогда не надевал рубашки сидя или стоя, а исправлял все это непременно
лежа под одеялом, чтобы сатана, подсматривающий за каждым евреем, не увидал
бы его чудесного тела и не вздумал бы сам смастерить что-нибудь, если не
совершенно такое, то, по крайней мере, хоть подходящее к еврею. Схария
никогда не позабывал спуститься с кровати непременно правою ногой. Умываясь,
он аккуратно обливал каждую руку по три раза и вытирал лицо так сухо, чтобы
не испарилась память.
Пергамент с написанными на нем словами из книг Моисея был у него
обмотан волосами из телячьего хвоста и снабжен прикрепленным к нему
репейником, который должен был колоть Схарию, если он задумает как-нибудь
нарушить какую-нибудь из десяти заповедей. Колол ли его этот репейник или
нет, этого не знаю; но поколоть, кажется, было за что. Свитки на дверях дома
этого законника были самые полномерные; их все должны были издали видеть и
понимать, что на дом Схарии снисходит беспрестанное благословение, как на
браду Ааронову и на ометы его риз.
Никто никогда не видал, чтоб у Схарии хранилище висело на ремешке или
оставалось не спрятанным в три коробочка, если в той комнате спали женщины;
хранилище он надевал на себя, как только можно было отличать белый цвет от
голубого и носил до темноты. В школу Схария не шел, а бежал, чтобы Бог
видел, что он "духом гоним". Его талос или мантия была из белой шерсти,
выпряденной еврейкой, и притом с известными приговорами. Молился он много и
долго, оборотясь непременно на юг, откуда идет мудрость, а с нею,
разумеется, и все благополучия. Люди алчные и глупые молятся на север,
откуда приходит богатство, но Схария, как Соломон, знал, что все дело в
премудрости. Он молился, всегда тщательно выровняв ноги в первой позиции, и
качался, и трясся не щадя колен, чтобы ангелы видели, как сильно колеблет
его страх пред Вездесущим. Моленья свои он сначала выкрикивал по-еврейски, а
потом посылал особые молитвы по-сирски и по-халдейски, чтобы ангелы, не
понимающие этих языков, не позавидовали тому, чего он просит у грядущего
Мессии. Еще более тонкая осторожность нужна была против диавола, чтобы этот
хитрец не проведал о прошениях Схарии и не повредил ему; но это было
предусмотрено: диавол никогда не мог узнать, чего просит Схария, потому что
диавол тоже по-сирски и по-халдейски не знает, а обучиться этим языкам не
может, потому что учиться у человека ему не позволяет его пустая "свинячья"
гордость.
Если Схарии случалось плюнуть во время молитвы, то он делал это
невежество не иначе, как в левую сторону, чтобы не оплевать толпой на него
любовавшихся с правой его руки ангелов. Каждый день он воссылал сто
благодарений, и так на виду у людей и ангелов пребывал в моленьи почти весь
день. Отдых его начинался только с той поры, когда наступающие сумерки
возвещали, что Егова уже дал ангелам приказ затворить двери и окна неба. С
этих пор, разумеется, оттуда на землю уже ничего не было видно и потому
чиниться было нечего, да и продолжать самое моление не было никакого
расчета.
Но большая ученость Схарии обнаруживалась не в одном только
богомолении, - нет, она также была видна во всех его житейских поступках: он
развелся с несколькими женами по одному подозрению, что они происходят не от
Евы, а от первой жены Адама, строптивой Лалис**, и, подобно своей матери,
склонны заниматься не одним тем, чтоб угождать мужу. Сам же он никогда не
смотрел в лицо никакой сторонней женщине, хотя бы даже это была недостойная
внимания христианка. Все были уверены, что он ни разу не видал лица кряду
десять лет служившей у него молчаливой и тупой хохлуши Оксаны, о которой я
прошу помнить, потому что ей в моей повести будет своя роль.
Любя во всем ортодоксальный порядок, Схария сам подавал в нем первый
пример повиновения "Закону": он ломал хлеб не прежде, как растопырив над ним
все свои десять пальцев, чтобы все видящие это воспоминали о десяти "божиих
приказаниях". Заботясь о нравственности и о душе, он не забывал и гигиену,
для чего всегда завтракал рано, чтобы в желчь его по пустому проходу не
успели вскочить с голодом тридцать шесть болезней, а, обедая, - поспешно
отделял Оксане кусок от всякого кушанья, имеющего вкусный запах, способный
возбудить в человеке аппетит. Делалось это не из сострадания к
нетерпеливости Оксаны, а для того, чтобы она от жадности не затряслась, как
Исав, и не опрокинула другого блюда. Все знали, что Схария во всю свою жизнь
никогда еще не уронил на пол ни одной крошки хлеба, и строгий ангел Набель,
приставленный смотреть за этим, ни разу не мог сделать на него в этом смысле
доноса по начальству. К ангелам Схария наблюдал большую осторожность и
никогда не клал ножа лезвием вверх. Даже этого докучного наблюдателя,
Набеля, он и того берег, чтобы он, вертясь у стола, как-нибудь не обрезался.
Схария не умствовал о том, "чи все добре на свити - чи не все дюже
добре". Боже сохрани! Он благословил Бога за все, что понимал и чего не
понимал, потому что все устроено премудростию, даже тупая Оксана и вообще
все прочие дураки, так как они, по уверению рабби Геноха, созданы для
увеселения умных, а в числе таких умных был, конечно, наш мудрый и ученый
Схария, которого все давно признали в этом чине. И его действительно
увеселяла сильная и глупая наймычка Оксана, когда она позволяла колотить
себя не только жене Схарии, золотушной Хаве, но и всем крошечным ребятам
Схариина отрождения. По огромной силе своей, с которою эта Оксана молча и
без отдыха ворочала в доме все тяжкие работы, она могла бы смахнуть и
Схарию, и Хаву так, что ничего бы от них не осталось, а она все сносила
безропотно и много содействовала тому, что Схария мог благоугождать Богу,
благословляя его, что он создал такую невежественную дуру для удовольствия
всех домашних такого ученого праведника, как он, Схария. Опытом убежденный,
как хорошо жить по "Закону", он даже спал по "Закону"; для этого он всегда
ложился на левый бок, на котором лежал Исаак, когда Авраам хотел заколоть
его в жертву Богу, и так Схария почивал всегда, как готовая жертва. А чтобы
еще более уподобляться Исааку, он всегда спал нагой, без рубашки, и на
кровати, обращенной непременно головами к югу, а ногами к северу.
При таком радении о житье по "Закону", семя Схарии множилось и обещало
ему славу в потомстве. От нескольких браков у него были в живых и женатые
сыновья, и замужние дочери, и маленькие дети, а еще немало их было и на
местном кладбище. Схария любил детей, даже и тех, которые были зарыты в
землю. Благочестивый отец и о них заботился; он каждый год нанимал несколько
человек, чтобы те за них постились, и платил за это каждому говельщику, по
крайней мере, по двадцати гульденов в неделю; а в день разорения храма он
сам собственноручно клал на могилы детей соль и муку и кричал им в землю,
чтобы они за то хорошенько о нем молилися и выкликали ему столько новых
детей из пределов небытия, сколько он прокормить может. Словом, жизнь Схарии
была образцовая и препочтенная: как настоящий местечковый патриарх, он давал
решающий совет во всех трудных делах и, должно сказать правду, достоинство
его советов стояло чрезвычайно высоко и каждому приносило несомненную
пользу, а это делало Схарию необходимым человеком, которому всякий охотно
уступал долю в гешефтах.
Таким образом, праведность была основанием прочного благосостояния
Схарии, а благосостояние опять давало ему средство еще более увеличивать
свою праведность. Он был уже так прославлен, что чтец синагоги, обходя
собрание с предложением купить право развернуть и носить книгу закона, хотя
и выкликал: "Кто хочет купить Гелиу? Кто хочет купить Ец-Хаюм? Кто хочет
купить Хахбо? Кто даст более?" - но в существе чтец исполнял это только для
формы. На самом же деле он знал, что священные права никто другой откупить
не может, кроме Схарии, потому что никто за них более его предложить не в
состоянии. А потому только один Схария всегда носил свиток закона и держал
"древо жизни", а его ближайшие родственники имели привилегию, ходя за ним,
прикасаться к этой святыне, в то время как их ученый родоначальник, приняв
из рук кантора свиток, обносил его посреди умиленной толпы. Ему кантор давал
серебряным грифелем знак, когда вскричать: "Возвеличьте Господа!". На его
зов весь народ привык отвечать: "Благословен Господь Бог наш, избравший нас
пред всеми иными народами", - и над ним всегда произносилось благословение:
"Со всем его домом, где соблюдены все заповеди и где всякое задуманное
предприятие должно быть благоуспешно". Потому все самые ловкие контрабандные
предприятия задумывались в благословенном доме Схарии в те сумеречные часы,
когда запиралось небо, и у него же хоронились их концы.
Вот какой был Схария поистине важный из важных человек. Сместить его с
его высокого положения, казалось, никто не мог: все знали, что как ни
подними цену последнего урока "Закона" в день Кущей, Схария все-таки откупит
этот урок и опять на целый год останется "женихом Закона". Ну, вот и
посудите, как можно было одолеть такого тонкого и дальновидного человека и
какой для этого был нужен борец? А пришел час Схарии, и разбило всю его
механику громом, да не из тучи, а из навозной кучи.
[*] Меламед, еврейск., учитель в низшей еврейской школе (хедере).
[**]Лалис/Лалита /Лолита/ - первая жена Адама, /согласно Торе/ которую бог заменил на Еву, т.к. Лалита была чрезмерно темпераментной и издевалась над Адамом. Выходит она, Лалита, является первой женщиной-покойницей на земле.
[**]Лалис/Лалита /Лолита/ - первая жена Адама, /согласно Торе/ которую бог заменил на Еву, т.к. Лалита была чрезмерно темпераментной и издевалась над Адамом. Выходит она, Лалита, является первой женщиной-покойницей на земле.
Байкеры в Севастополе- Все в одном месте?
Путин в этом месяце не только встретился с лидером байкерского клуба "Ночные волки" Александром Залдостановым, но и подарил ему большой российский флаг для байк-шоу, которое этот мотоклуб организовал в Крыму в поддержку Черноморского флота России. "Ночные волки" с гордостью размахивали путинским триколором, разъезжая в эти выходные на своих лоснящихся железных конях по улицам Севастополя под одобрительные возгласы и аплодисменты жителей города, его мэра и командующего Черноморским флотом.
("ISN", Швейцария)
Спецслужбы будут вычислять возмутителей общественного спокойствия по их письмам и посылкам. Просто праздник. Вспоминается твёрдая поступь сов. власти.
После того, как пришла "эпоха стабильности", общество стало делится на сторонников этой "стабильности", выступающих на стороне властей, и критиков- "разрушителей". Напоминает брежневские времена.
Сначала я думал, что у меня одного проблемы. Потом, стало выясняться, что многие, даже сидят ни за что- за выступления против власти (См. В. Новодворскую). Наша родина, как свинья, опять стала пожирать своих сыновей (цитата из Б. Г.)? Мало- помалу убрали почти все дискуссионные передачи с центральных каналов, одна из последних, "К барьеру", исчезла совсем недавно. Сплошные "Менты". Это что новый подвид совка? Начали с террористов. Когда закончились, принялись за возмутителей спокойствия. Кто следующий? Те, кто опаздывает на работу? Все деспотические режимы одинаковы? Стадо, стройся, ать- два!См. также по этой теме ( Л. Соловьёв "Возмутитель спокойствия" )
Подписаться на:
Сообщения (Atom)
