8 февр. 2011 г.
Особое мнение
Ведущие: Ольга Бычкова
Звук:
Наибольшую популярность, обычно, приобретает тот политик, взгляды которого по всем вопросам меньше всего отличаются от взглядов избирателя, чего нельзя сказать о В. Новодворской. Если она хочет участвовать в погоне за голосами избирателей, ей нужно понять их взгляды, вспомнив или просмотрев, например, все фильмы, сериалы, лозунги советских лет (где даже истина выставлялась, порой, как- то вульгарно) и начать кривить душой, подстраиваясь под вкус обывателя, так как на сегодняшний день её взгляды явно не соответствуют взглядам среднестатистического постсоветского человека.
Дети окружили ее; они здоровы, непоседливы и энергичны, это настоящие дети безлюдья. Время от времени мать бросает на них взгляд, полный радости и задушевности. Сравнивая их силу и ее беззащитность, можно подумать, что она истощила себя, дав им жизнь, но нисколько об этом не жалеет.
Отнюдь не равенство делает людей безнравственными и неверующими. Но когда люди безнравственны и неверующи и в то же время равны, результаты безнравственности и неверия легко дают о себе знать, ибо люди имеют слабое влияние друг на друга, а класса, который взял бы на себя труд охраны общества, не существует. Равенство никогда не портит нравы, но иногда выявляет их порчу.
Если отбросить тех, кто вовсе не думает, а также тех,кто не осмеливается сказать, что думает, все равно окажется, что подавляющее большинство американцев удовлетворено политическими институтами, которые имиуправляют, и, скорее всего, это так и есть. Я рассматриваю подобный настрой общественного мнения как признак, но не как доказательство добротности американских законов. Национальная гордость,удовлетворенные этими законами страсти, случайные происшествия, незамеченные пороки и, самое главное,интерес большинства, замыкающий рот оппозиции,-все это в течение длительного времени может создавать иллюзию как у одного человека, так и у целого народа.
Взгляните на Англию в период всего XVIII века.Никогда еще народ не расточал столько лести сам себе,ни один народ не был столь доволен собой. Все было хорошо в конституции, все было безупречно вплоть до явных недостатков. Сегодня же масса англичан только тем, кажется, и занята, что доказывает ущербность этой конституции по всем позициям. Кто прав:английский народ прошлого века или же английский народ наших дней?
То же самое произошло и во Франции. Не вызывает сомнения тот факт, что во времена Людовика XIV большая часть народа была в восторге от существовавшей тогда формы правления. Сильно ошибаются те, кто считает, что с этим периодом связан упадок нравов во Франции. В это время здесь, конечно же, существовало угодничество, однако сам дух сервилизма отсутствовал. Писатели того времени с неподдельным воодушевлением превозносили королевскую власть над всеми прочими, самый темный крестьянин в своем ветхом жилище гордился славой своего монарха и был готов погибнуть с радостным криком: «Да здравствует король!» Но именно эти формы правления для нас стали ненавистными. Так кто же ошибался,французы времен Людовика XIV или сегодняшние французы?
Поэтому суждения о законах нужно выносить,основываясь не только на настроениях народа, которые от века к веку изменяются, но и с учетом более возвышенных мотивов и более обобщенного опыта.
Привязанность, которую народ испытывает к своим законам, свидетельствует лишь о том, что не следует торопиться их менять.
Принудить всех шагать в ногу к единой цели -такова идея, сложившаяся в человеческих головах.Сделать деяния людей бесконечно разнообразными, но так, чтобы деяния эти многочисленными путями вели к осуществлению единого великого замысла, - такова Божественная идея.
Человеческая идея единства почти всегда бесплодна,идея Бога чрезвычайно продуктивна. Люди стремятся засвидетельствовать свое величие, упрощая средства; у Бога же проста цель, а средства ее достижения бесконечно многообразны.
(Токвиль Алексис де. "Демократия в Америке")
Отнюдь не равенство делает людей безнравственными и неверующими. Но когда люди безнравственны и неверующи и в то же время равны, результаты безнравственности и неверия легко дают о себе знать, ибо люди имеют слабое влияние друг на друга, а класса, который взял бы на себя труд охраны общества, не существует. Равенство никогда не портит нравы, но иногда выявляет их порчу.
Если отбросить тех, кто вовсе не думает, а также тех,кто не осмеливается сказать, что думает, все равно окажется, что подавляющее большинство американцев удовлетворено политическими институтами, которые имиуправляют, и, скорее всего, это так и есть. Я рассматриваю подобный настрой общественного мнения как признак, но не как доказательство добротности американских законов. Национальная гордость,удовлетворенные этими законами страсти, случайные происшествия, незамеченные пороки и, самое главное,интерес большинства, замыкающий рот оппозиции,-все это в течение длительного времени может создавать иллюзию как у одного человека, так и у целого народа.
Взгляните на Англию в период всего XVIII века.Никогда еще народ не расточал столько лести сам себе,ни один народ не был столь доволен собой. Все было хорошо в конституции, все было безупречно вплоть до явных недостатков. Сегодня же масса англичан только тем, кажется, и занята, что доказывает ущербность этой конституции по всем позициям. Кто прав:английский народ прошлого века или же английский народ наших дней?
То же самое произошло и во Франции. Не вызывает сомнения тот факт, что во времена Людовика XIV большая часть народа была в восторге от существовавшей тогда формы правления. Сильно ошибаются те, кто считает, что с этим периодом связан упадок нравов во Франции. В это время здесь, конечно же, существовало угодничество, однако сам дух сервилизма отсутствовал. Писатели того времени с неподдельным воодушевлением превозносили королевскую власть над всеми прочими, самый темный крестьянин в своем ветхом жилище гордился славой своего монарха и был готов погибнуть с радостным криком: «Да здравствует король!» Но именно эти формы правления для нас стали ненавистными. Так кто же ошибался,французы времен Людовика XIV или сегодняшние французы?
Поэтому суждения о законах нужно выносить,основываясь не только на настроениях народа, которые от века к веку изменяются, но и с учетом более возвышенных мотивов и более обобщенного опыта.
Привязанность, которую народ испытывает к своим законам, свидетельствует лишь о том, что не следует торопиться их менять.
Принудить всех шагать в ногу к единой цели -такова идея, сложившаяся в человеческих головах.Сделать деяния людей бесконечно разнообразными, но так, чтобы деяния эти многочисленными путями вели к осуществлению единого великого замысла, - такова Божественная идея.
Человеческая идея единства почти всегда бесплодна,идея Бога чрезвычайно продуктивна. Люди стремятся засвидетельствовать свое величие, упрощая средства; у Бога же проста цель, а средства ее достижения бесконечно многообразны.
(Токвиль Алексис де. "Демократия в Америке")
Я вижу, что добро и зло распределено в мире равномерно. Исчезают сверхбогатые, увеличивается число средних состояний, множатся желания и удовольствия; нет больше ни чрезмерного процветания, ни беспросветной нищеты. Честолюбие стало всеобщим чувством, но при этом крайне честолюбивых людей становится все меньше. Люди изолированы друг от друга и слабы, а общество динамично, прозорливо и сильно; частные лица заняты мелкими заботами, а правительство - исключительно делами государственной важности. Жители не энергичны, однако нравы мягки, а законы гуманны. Примеры самопожертвования, высокой нравственности, блестящей и чистой доблести встречаются редко, зато граждане становятся более благопристойными, почти исчезли насилие и жестокость. Продолжительность жизни человека увеличивается, а его собственность становится более надежной. Человек живет не особенно красивой, но удобной и мирной жизнью. Меньше стало слишком утонченных либо слишком грубых удовольствий, меньше учтивости в манерах, но и меньше грубости в общении. Сейчас все реже можно встретить людей блестяще образованных, но нет и полных невежд. Гении редки, но знания становятся все доступнее. Человеческий ум развивается под воздействием объединенных усилий всего народа, а не в результате мощных импульсов, исходящих от некоторых его представителей. Результаты труда теперь не столь совершенны, но более плодотворны. Ослабевают все узы, связывающие человека с расой, классом, родиной, но крепнет его связь с человечеством. Если среди разнообразия этих явлений искать то, которое мне представляется наиболее всеобщим и поражающим воображение, то я прихожу к выводу, что все, происходящее с состояниями, в тысячах вариантов повторяется и в других областях.Почти все крайности смягчаются и приглушаются, все выдающееся стирается, уступая место чему- то усредненному, что одновременно не так возвышается, но и не столь низко опускается, не столь блестяще, но и не так ничтожно, как это было ранее. Когда мир был заполнен людьми очень большими и очень маленькими, очень богатыми и очень бедными, очень учеными и очень невежественными, я не обращал внимания на вторых, сосредоточивая его на первых, ибо вид их радовал меня. Но я понимаю, что эта радость была порождена моей слабостью, тем, что я не в состоянии увидеть одновременно все, что меня окружает, и поэтому имею право выбирать из огромного множества вещей те, что радуют глаз.
Было бы также неразумно требовать от людей нашего времени добродетелей, непосредственно вытекающих из того общественного устройства, в котором жили их предки, ибо само это устройство развалилось, и под его обломками погибло все то хорошее и дурное, что оно в себе несло. Однако мы сегодня еще плохо это осознаем.
Нам не стоит стараться быть похожими на своих отцов, мы должны стремиться к своим собственным идеалам счастья и величия.
...Я все более утверждаюсь в вере, что для того, чтобы стать честным и процветающим, обществу необходимо лишь сильно этого захотеть.
Я знаю, что многие мои соотечественники думают, что народы в этом мире не являются хозяевами самим себе, что они непременно должны подчиняться какой-то непреодолимой и непостижимой силе, предопределяемой предыдущими событиями, расой, почвой или климатом. Все это лживые и трусливые теории, способные породить лишь тщедушных людей и слабые народы. Провидение сделало так, что род человеческий не совсем независим, но он и не так уж закабален. Провидение очерчивает, это верно, каждому человеку некий фатальный круг, из которого он не может выбраться, однако в широких границах которого человек свободен и всемогущ. Это же относится и к народам. Сегодня нации уже не могут отказаться от равенства, однако от них зависит, приведет ли оно их к рабству или свободе, к просвещению или варварству, к процветанию или нищете.
Наследственная аристократия и чистая демократия расположены на противоположных полюсах общественного и политического устройства, между ними находится аристократия денежного мешка: с наследственной аристократией ее сближает то, что она наделяет большими привилегиями узкий круг лиц, от демократии же она усвоила то, что привилегии эти могут поочередно получать все граждане.
(Токвиль Алексис де. "Демократия в Америке")
Было бы также неразумно требовать от людей нашего времени добродетелей, непосредственно вытекающих из того общественного устройства, в котором жили их предки, ибо само это устройство развалилось, и под его обломками погибло все то хорошее и дурное, что оно в себе несло. Однако мы сегодня еще плохо это осознаем.
Нам не стоит стараться быть похожими на своих отцов, мы должны стремиться к своим собственным идеалам счастья и величия.
...Я все более утверждаюсь в вере, что для того, чтобы стать честным и процветающим, обществу необходимо лишь сильно этого захотеть.
Я знаю, что многие мои соотечественники думают, что народы в этом мире не являются хозяевами самим себе, что они непременно должны подчиняться какой-то непреодолимой и непостижимой силе, предопределяемой предыдущими событиями, расой, почвой или климатом. Все это лживые и трусливые теории, способные породить лишь тщедушных людей и слабые народы. Провидение сделало так, что род человеческий не совсем независим, но он и не так уж закабален. Провидение очерчивает, это верно, каждому человеку некий фатальный круг, из которого он не может выбраться, однако в широких границах которого человек свободен и всемогущ. Это же относится и к народам. Сегодня нации уже не могут отказаться от равенства, однако от них зависит, приведет ли оно их к рабству или свободе, к просвещению или варварству, к процветанию или нищете.
Наследственная аристократия и чистая демократия расположены на противоположных полюсах общественного и политического устройства, между ними находится аристократия денежного мешка: с наследственной аристократией ее сближает то, что она наделяет большими привилегиями узкий круг лиц, от демократии же она усвоила то, что привилегии эти могут поочередно получать все граждане.
(Токвиль Алексис де. "Демократия в Америке")
Другим абсолютно естественным и очень опасным инстинктом для демократических народов является их склонность презирать права личности, придавая им мало значения. Обычно люди привыкают к одному праву и уважают его в зависимости от его значимости или же от продолжительности его действия. Права личности, которые мы сейчас встречаем у демократических народов, как правило, не имеют большого значения, совсем недавно сформулированы и очень нестабильны, поэтому они часто и легко приносятся в жертву и нарушаются без всяких угрызений совести. Случается, что в то же время и в тех же странах, где зарождается естественное презрение к правам личности, права общества расширяются и укрепляются, то есть люди начинают испытывать меньшую привязанность к правам частных лиц именно в тот момент, когда возникает необходимость сохранить и защитить немногие из еще оставшихся у них прав. Поэтому именно во времена демократии истинные поборники свободы и величия человека должны незамедлительно и решительно воспрепятствовать тому, чтобы общественная власть могла легко принести в жертву отдельные права нескольких граждан во имя реализации своих глобальных замыслов. В наше время опасно позволить угнетать даже последнего из граждан; самые несовершенные права личности не могут быть безнаказанно заменены произволом властей. Объясняется это просто: если нарушаются личные права индивидуума в эпоху, когда человеческое сознание проникнуто необходимостью и священностью данных законов, то зло наносится лишь тому, кого этих прав лишают; но нарушение этих прав в наше время приводит к глубокому разложению наци501
овальных нравов и угрожает всему обществу в целом, поскольку сама идея подобного рода прав у нас постоянно изменяется и готова исчезнуть.
Политика в человеческом обществе меняется, отныне необходимо искать новые лекарства от новых болезней. Предоставить государственной власти достаточно обширные, но ясные и определенные полномочия; дать частным лицам конкретные права и гарантировать им неоспоримую возможность пользоваться этими правами; сохранить за индивидуумом те доли независимости, силы и самобытности, которые он сумел еще сохранить; поставить его на один уровень с обществом - таковы, на мой взгляд, главные задачи, решению которых должен посвятить себя законодатель новой эпохи, в которую мы вступили. Складывается впечатление, что нынешние правители озабочены прежде всего тем, чтобы с помощью своих подданных совершать великие дела. А мне бы хотелось, чтобы они побольше думали о том, как сделать великими самих подданных; чтобы они меньше ценили работу, а больше рабочего и чтобы они постоянно помнили о том, что не может долгое время оставаться сильным народ, в котором каждый человек индивидуально слаб, и что не найдены еще общественные формы и политические комбинации, которые бы сделали энергичным народ, состоящий из малодушных и вялых граждан. Я вижу, что мои современники привержены двум прямо противоположным, ноодинаково гибельным идеям. Одни видят в равенстве лишь порождаемые им анархические тенденции. Они боятся свободы личного выбора, они страшатся самих себя. Другие - их меньше, но они более образованны - придерживаются иной точки зрения. Рядом с дорогой, ведущей от равенства к анархии, они в конце концов обнаружили другую, по которой люди неуклонно движутся к своему закрепощению. Они заранее духовно готовятся к неминуемому рабству, и, не надеясь остаться свободными, они уже сегодня всем сердцем обожают своего будущего хозяина. Первые отказываются от свободы потому, что считают ее опасной, вторые потому, что полагают ее невозможной. Если бы я принадлежал к числу последних, я никогда не написал бы этот труд, а ограничился бы тем, что втайне сокрушался бы о судьбе себе подобных. Я хотел обнажить и опасности, которыми равенство угрожает независимости человека, ибо я твердо уверен, что именно эти опасности являются наиболее грозными и наименее предсказуемыми из всего того, что скрывает от нас будущее. Но я не считаю эти опасности непреодолимыми. Люди, которые живут в открывающуюся перед нами эпоху демократии, испытывают естественную склонность к независимости, поэтому они, столь же естественно, с нетерпимостью относятся к установленным порядкам: их утомляет устойчивость даже того строя, который их устраивает. Они уважают власть, но склонны презирать и ненавидеть тех, кто ее осуществляет. Они легко ускользают от рук власти, пользуясь своей незначительностью и подвижностью. Эти инстинкты будут постоянно воспроизводиться, поскольку они порождаются самим общественным устройством, которое останется неизменным. В течение длительного времени они будут препятствовать установлению деспотизма и служить оружием каждому новому поколению, которое пожелает бороться за свободу людей. Будем же смотреть в будущее с тем спасительным страхом, который заставляет быть начеку и бороться, а не с тем размягчающим и праздным ужасом, который лишь возмущает и убивает душу.
(Токвиль Алексис де. "Демократия в Америке")
овальных нравов и угрожает всему обществу в целом, поскольку сама идея подобного рода прав у нас постоянно изменяется и готова исчезнуть.
Политика в человеческом обществе меняется, отныне необходимо искать новые лекарства от новых болезней. Предоставить государственной власти достаточно обширные, но ясные и определенные полномочия; дать частным лицам конкретные права и гарантировать им неоспоримую возможность пользоваться этими правами; сохранить за индивидуумом те доли независимости, силы и самобытности, которые он сумел еще сохранить; поставить его на один уровень с обществом - таковы, на мой взгляд, главные задачи, решению которых должен посвятить себя законодатель новой эпохи, в которую мы вступили. Складывается впечатление, что нынешние правители озабочены прежде всего тем, чтобы с помощью своих подданных совершать великие дела. А мне бы хотелось, чтобы они побольше думали о том, как сделать великими самих подданных; чтобы они меньше ценили работу, а больше рабочего и чтобы они постоянно помнили о том, что не может долгое время оставаться сильным народ, в котором каждый человек индивидуально слаб, и что не найдены еще общественные формы и политические комбинации, которые бы сделали энергичным народ, состоящий из малодушных и вялых граждан. Я вижу, что мои современники привержены двум прямо противоположным, ноодинаково гибельным идеям. Одни видят в равенстве лишь порождаемые им анархические тенденции. Они боятся свободы личного выбора, они страшатся самих себя. Другие - их меньше, но они более образованны - придерживаются иной точки зрения. Рядом с дорогой, ведущей от равенства к анархии, они в конце концов обнаружили другую, по которой люди неуклонно движутся к своему закрепощению. Они заранее духовно готовятся к неминуемому рабству, и, не надеясь остаться свободными, они уже сегодня всем сердцем обожают своего будущего хозяина. Первые отказываются от свободы потому, что считают ее опасной, вторые потому, что полагают ее невозможной. Если бы я принадлежал к числу последних, я никогда не написал бы этот труд, а ограничился бы тем, что втайне сокрушался бы о судьбе себе подобных. Я хотел обнажить и опасности, которыми равенство угрожает независимости человека, ибо я твердо уверен, что именно эти опасности являются наиболее грозными и наименее предсказуемыми из всего того, что скрывает от нас будущее. Но я не считаю эти опасности непреодолимыми. Люди, которые живут в открывающуюся перед нами эпоху демократии, испытывают естественную склонность к независимости, поэтому они, столь же естественно, с нетерпимостью относятся к установленным порядкам: их утомляет устойчивость даже того строя, который их устраивает. Они уважают власть, но склонны презирать и ненавидеть тех, кто ее осуществляет. Они легко ускользают от рук власти, пользуясь своей незначительностью и подвижностью. Эти инстинкты будут постоянно воспроизводиться, поскольку они порождаются самим общественным устройством, которое останется неизменным. В течение длительного времени они будут препятствовать установлению деспотизма и служить оружием каждому новому поколению, которое пожелает бороться за свободу людей. Будем же смотреть в будущее с тем спасительным страхом, который заставляет быть начеку и бороться, а не с тем размягчающим и праздным ужасом, который лишь возмущает и убивает душу.
(Токвиль Алексис де. "Демократия в Америке")
В эпоху господства аристократии независимость частных лиц обеспечивалась тем, что монарх не один руководил и управлял своими подданными, он вынужден был делиться своей властью с аристократией, так что государственная власть, находившаяся в разных руках, не давила всей своей тяжестью на каждого человека. Монарх не только не занимался всем единолично, но большинство замещавших его служащих получали власть не от него, а по наследству, и потому они не были постоянно у него в кулаке. Он не мог в любой момент назначать или увольнять их по своему капризу, подчинять всех без разбора малейшим своим прихотям. Это также гарантировало независимость частных лиц. Я хорошо понимаю, что сегодня уже невозможно прибегать к этим же средствам, но я вижу демократические методы, которые могли бы их заменить.Вместо того чтобы передавать правителю всю власть, отобранную у корпораций или у дворян, часть ее можно доверить временно сформированным из простых граждан промежуточным органам управления. Тогда свобода частных лиц будет более надежно защищена, при этом не пострадает и их равенство.
В аристократических странах проживает огромное количество богатых и влиятельных граждан, которые могут обходиться своими собственными силами и средствами и которых нелегко притеснять, тем более тайно.Именно благодаря им верховная власть проявляет общую умеренность и сдержанность. В демократических странах подобного рода индивидуумов, конечно же, нет, но там можно создать нечто сходное искусственным образом. Я твердо уверен, что вновь создать аристократию невозможно, но я думаю, что частные лица, вступая в ассоциации, могут создавать очень богатые, очень влиятельные и очень сильные организации, одним словом, организации, равные аристократическим магнатам.Таким способом можно было бы достичь многих самых важных политических преимуществ аристократии, избегнув ее опасных недостатков. Политическая, промышленная, коммерческая и даже научная или литературная ассоциация всегда будет действовать как образованный и могущественный подданный, которого нельзя ни согнуть по своему желанию, ни притеснять втихомолку и который, отстаивая свои собственные права перед лицом власти, спасает всеобщие свободы.Во времена аристократии каждый человек тесно связан со многими своими согражданами, так что в случае опасности эти сограждане всегда приходят ему на помощь. В эпоху равенства каждый индивидуум естественным образом изолирован: у него нет ни кровных друзей, у которых он мог бы попросить поддержки, нет класса, который мог бы проявить к нему свою симпатию; человека можно легко изолировать, растоптав его права В наше время у угнетенного гражданина есть лишь один способ защиты - это апелляция ко всему народу либо, если народ остается глух, обращение ко всему человечеству. А единственное средство защиты - это пресса. Поэтому для демократического народа свобода прессы бесконечно дороже, чем для любого другого; она одна способна лечить большее число тех болезней, которые может породить равенство. Оно изолирует и ослабляет людей, но пресса стоит рядом с каждым как мощное оружие, которым может воспользоваться самый одинокий и самый слабый из них. Равенство лишает каждого индивидуума поддержки своих близких, однако пресса дает ему возможность призвать на помощь всех своих сограждан, всех людей.Печатный станок способствовал прогрессу равенства, он же остается лучшим средством исправления его недостатков. Я думаю, что люди в аристократическом обществе могут еще обходиться без свободы печати, но те, кто живет в демократическом обществе, обойтись без нее уже не могут. Гарантию их личной независимости я не могу доверить ни высоким политическим ассамблеям, ни власти парламента, ни провозглашенной власти народа. Все эти вещи до определенного момента могут сосуществовать с индивидуальным рабством, но это рабство никогда не будет абсолютным при свободной прессе. Пресса в первую очередь является демократическим орудием свободы. Аналогичные соображения можно высказать и по поводу судебной власти. Судебная власть самой сутью своей направлена на защиту интересов частных лиц, поэтому она охотно обращает свое внимание на предметы весьма заурядные. Кроме того, этой власти не свойственно самой приходить на помощь всем угнетаемым, но она всегда рядом с теми из них, кто наиболее обездолен. Этот последний, каким бы слабым мы его себе ни представляли, всегда может заставить судью выслушать его жалобу и дать на нее ответ: это обусловлено самой спецификой судебной власти. Подобная власть приобретает особое значение в деле защиты свободы тогда, когда правитель постоянно вмешивается во все сферы человеческой деятельности и когда частные лица слишком слабы, чтобы защитить себя, и слишком изолированны, чтобы рассчитывать на помощь себе подобных.Авторитет суда во все времена был самой серьезной гарантией личной независимости, но в эпоху демократии это особенно актуально, поскольку права и интересы частных лиц здесь всегда подвержены опасности, если судебная власть не усиливается и не расширяет своих границ по мере выравнивания условий жизни. Равенство развивает в людях многочисленные чрезвычайно опасные для свободы наклонности, на которые у законодателя всегда должны быть открыты глаза. Напомню лишь об основных. Люди, живущие в демократическом обществе, с трудом понимают пользу формальностей; они испытывают к ним инстинктивное презрение. Ранее я уже говорил о причинах этого явления. Формальности вызывают в людях не только чувство презрения, но часто и ненависть. Поскольку люди обычно тянутся к легким и доступным радостям, они неудержимы в стремлении к предметам любого своего желания, и самые незначительные задержки приводят их в отчаяние. Эти нравы, перенесенные в сферу политической жизни, настраивают людей против формальностей, которые ежедневно мешают им либо затягивают исполнение какого-либо их замысла. Между тем неудобства, с которыми люди в демократических странах связывают формальности, в высшей степени полезны для свободы. Их главное достоинство в том, что они служат барьером между сильным и слабым, управляющим и управляемым, дают возможность придержать одних и дать время освоиться другим. Необходимость в формальностях возрастает по мере того, как правитель становится более деятельным и могущественным, а подданные его все более апатичными и немощными. Таким образом, демократические народы по своей природе в большей степени, чем все прочие, нуждаются в формализме, но, что также естественно, они его менее всего уважают.Это положение заслуживает самого серьезного внимания. Нет ничего печальнее, чем высокомерное презрение, которое проявляют большинство наших соотечественников к вопросам формы. Дело в том, что сегодня самые мелкие формальности приобретают значение, которого они раньше не имели; с ними связаны многие из самых больших интересов человечества. Я считаю, что если государственные люди, жившие в века аристократии, могли подчас безнаказанно презирать формальности, быть выше их, то сегодняшние руководители должны самым уважительным образом относиться к самой незначительной формальности и обходиться без нее лишь в крайнем случае.
(Токвиль Алексис де. "Демократия в Америке")
В аристократических странах проживает огромное количество богатых и влиятельных граждан, которые могут обходиться своими собственными силами и средствами и которых нелегко притеснять, тем более тайно.Именно благодаря им верховная власть проявляет общую умеренность и сдержанность. В демократических странах подобного рода индивидуумов, конечно же, нет, но там можно создать нечто сходное искусственным образом. Я твердо уверен, что вновь создать аристократию невозможно, но я думаю, что частные лица, вступая в ассоциации, могут создавать очень богатые, очень влиятельные и очень сильные организации, одним словом, организации, равные аристократическим магнатам.Таким способом можно было бы достичь многих самых важных политических преимуществ аристократии, избегнув ее опасных недостатков. Политическая, промышленная, коммерческая и даже научная или литературная ассоциация всегда будет действовать как образованный и могущественный подданный, которого нельзя ни согнуть по своему желанию, ни притеснять втихомолку и который, отстаивая свои собственные права перед лицом власти, спасает всеобщие свободы.Во времена аристократии каждый человек тесно связан со многими своими согражданами, так что в случае опасности эти сограждане всегда приходят ему на помощь. В эпоху равенства каждый индивидуум естественным образом изолирован: у него нет ни кровных друзей, у которых он мог бы попросить поддержки, нет класса, который мог бы проявить к нему свою симпатию; человека можно легко изолировать, растоптав его права В наше время у угнетенного гражданина есть лишь один способ защиты - это апелляция ко всему народу либо, если народ остается глух, обращение ко всему человечеству. А единственное средство защиты - это пресса. Поэтому для демократического народа свобода прессы бесконечно дороже, чем для любого другого; она одна способна лечить большее число тех болезней, которые может породить равенство. Оно изолирует и ослабляет людей, но пресса стоит рядом с каждым как мощное оружие, которым может воспользоваться самый одинокий и самый слабый из них. Равенство лишает каждого индивидуума поддержки своих близких, однако пресса дает ему возможность призвать на помощь всех своих сограждан, всех людей.Печатный станок способствовал прогрессу равенства, он же остается лучшим средством исправления его недостатков. Я думаю, что люди в аристократическом обществе могут еще обходиться без свободы печати, но те, кто живет в демократическом обществе, обойтись без нее уже не могут. Гарантию их личной независимости я не могу доверить ни высоким политическим ассамблеям, ни власти парламента, ни провозглашенной власти народа. Все эти вещи до определенного момента могут сосуществовать с индивидуальным рабством, но это рабство никогда не будет абсолютным при свободной прессе. Пресса в первую очередь является демократическим орудием свободы. Аналогичные соображения можно высказать и по поводу судебной власти. Судебная власть самой сутью своей направлена на защиту интересов частных лиц, поэтому она охотно обращает свое внимание на предметы весьма заурядные. Кроме того, этой власти не свойственно самой приходить на помощь всем угнетаемым, но она всегда рядом с теми из них, кто наиболее обездолен. Этот последний, каким бы слабым мы его себе ни представляли, всегда может заставить судью выслушать его жалобу и дать на нее ответ: это обусловлено самой спецификой судебной власти. Подобная власть приобретает особое значение в деле защиты свободы тогда, когда правитель постоянно вмешивается во все сферы человеческой деятельности и когда частные лица слишком слабы, чтобы защитить себя, и слишком изолированны, чтобы рассчитывать на помощь себе подобных.Авторитет суда во все времена был самой серьезной гарантией личной независимости, но в эпоху демократии это особенно актуально, поскольку права и интересы частных лиц здесь всегда подвержены опасности, если судебная власть не усиливается и не расширяет своих границ по мере выравнивания условий жизни. Равенство развивает в людях многочисленные чрезвычайно опасные для свободы наклонности, на которые у законодателя всегда должны быть открыты глаза. Напомню лишь об основных. Люди, живущие в демократическом обществе, с трудом понимают пользу формальностей; они испытывают к ним инстинктивное презрение. Ранее я уже говорил о причинах этого явления. Формальности вызывают в людях не только чувство презрения, но часто и ненависть. Поскольку люди обычно тянутся к легким и доступным радостям, они неудержимы в стремлении к предметам любого своего желания, и самые незначительные задержки приводят их в отчаяние. Эти нравы, перенесенные в сферу политической жизни, настраивают людей против формальностей, которые ежедневно мешают им либо затягивают исполнение какого-либо их замысла. Между тем неудобства, с которыми люди в демократических странах связывают формальности, в высшей степени полезны для свободы. Их главное достоинство в том, что они служат барьером между сильным и слабым, управляющим и управляемым, дают возможность придержать одних и дать время освоиться другим. Необходимость в формальностях возрастает по мере того, как правитель становится более деятельным и могущественным, а подданные его все более апатичными и немощными. Таким образом, демократические народы по своей природе в большей степени, чем все прочие, нуждаются в формализме, но, что также естественно, они его менее всего уважают.Это положение заслуживает самого серьезного внимания. Нет ничего печальнее, чем высокомерное презрение, которое проявляют большинство наших соотечественников к вопросам формы. Дело в том, что сегодня самые мелкие формальности приобретают значение, которого они раньше не имели; с ними связаны многие из самых больших интересов человечества. Я считаю, что если государственные люди, жившие в века аристократии, могли подчас безнаказанно презирать формальности, быть выше их, то сегодняшние руководители должны самым уважительным образом относиться к самой незначительной формальности и обходиться без нее лишь в крайнем случае.
(Токвиль Алексис де. "Демократия в Америке")
Над всеми этими толпами возвышается гигантская охранительная власть, обеспечивающая всех удовольствиями и следящая за судьбой каждого в толпе. Власть эта абсолютна, дотошна, справедлива, предусмотрительна и ласкова Ее можно было бы сравнить с родительским влиянием, если бы ее задачей, подобно родительской, была подготовка человека к взрослой жизни. Между тем власть эта,напротив, стремится к тому, чтобы сохранить людей в их младенческом состоянии; она желала бы, чтобы граждане получали удовольствия и чтобы не думали ни о чем другом. Она охотно работает для общего блага, но при этом желает быть единственным уполномоченным и арбитром; она заботится о безопасности граждан, предусматривает и обеспечивает их потребности, облегчает им получение удовольствий, берет на себя руководство их основными делами, управляет их промышленностью, регулирует права наследования и занимается дележом их наследства. Отчего бы ей совсем не лишить их беспокойной необходимости мыслить и жить на этом свете?
Именно таким образом эта власть делает все менее полезным и редким обращение к свободе выбора, она постоянно сужает сферу действия человеческой воли, постепенно лишая каждого отдельного гражданина возможности пользоваться всеми своими способностями. Равенство полностью подготовило людей к подобному положению вещей: оно научило мириться с ним, а иногда даже воспринимать его как некое благо.
После того как все граждане поочередно пройдут через крепкие объятия правителя и он вылепит из них то, что ему необходимо, он простирает свои могучие длани на общество в целом. Он покрывает его сетью мелких, витиеватых, единообразных законов, которые мешают наиболее оригинальным умам и крепким душам вознестись над толпой. Он не сокрушает волю людей, но размягчает ее, сгибает и направляет; он редко побуждает к действию, но постоянно сопротивляется тому, чтобы кто-то действовал по своей инициативе; он ничего не разрушает, но препятствует рождению нового; он не тиранит, но мешает, подавляет, нервирует, гасит, оглупляет и превращает в конце концов весь народ в стадо пугливых и трудолюбивых животных, пастырем которых выступает правительство.
Я всегда был уверен, что подобная форма рабства, тихая, размеренная и мирная, картину которой я только что изобразил, могла бы сочетаться, хоть это и трудно себе представить, с некоторыми внешними атрибутами свободы и что она вполне может установиться даже в тени народной власти.
Наших современников постоянно преследуют два враждующих между собой чувства: они испытывают необходимость в том, чтобы ими руководили, и одновременно желание остаться свободными. Будучи не в состоянии побороть ни один из этих противоречивых инстинктов, граждане пытаются удовлетворить их оба сразу. Они хотели бы иметь власть единую, охранительную и всемогущую, но избранную ими самими. Они хотели бы сочетать централизацию с властью народа Это бы их как-то умиротворило. Находясь под опекой, они успокаивают себя тем, что опекунов своих они избрали сами. Каждый отдельный гражданин согласен быть прикованным к цепи, если он видит, что конец этой цепи находится в руках не одного человека и даже не целого класса, а всего народа
При такой системе граждане выходят из зависимости лишь на момент избрания своего хозяина, а затем вновь попадают в нее.
Однако не следует забывать, что наиболее опасно закрепощать людей именно в мелочах. Со своей стороны я был бы склонен считать, что свобода менее необходима в больших делах, чем в мелочах, если бы я был уверен, что одно можно отделить от другого. Необходимость подчиняться в мелких делах ощущается каждодневно всеми без исключения гражданами. Она не приводит их в отчаяние, однако постоянно стесняет и заставляет то и дело отказываться от проявления своей воли. Она заглушает их рассудок и возмущает душу, в то время как послушание, необходимое лишь в наиболее сложных, но редких случаях, приводит к рабству далеко не всегда, да и не всех.
И в самом деле, трудно представить себе, каким образом люди, полностью отказавшиеся от привычки самим управлять своими делами, могли бы успешно выбирать тех, кто должен ими руководить. Потому и невозможно поверить, что в результате голосования народа, обладающего лакейскими наклонностями, может быть образовано мудрое, энергичное и либеральное правительство.Конституция, республиканская в своей преамбуле и ультрамонархическая в остальном, всегда казалась мне неким недолговечным монстром. Пороки правителей и глупость управляемых должны очень быстро ее разрушить, и тогда народ, уставший от своих представителей и от себя самого, либо создаст более свободные политические институты, либо вновь послушно ляжет у ног одного хозяина.
(Токвиль Алексис де. "Демократия в Америке")
Именно таким образом эта власть делает все менее полезным и редким обращение к свободе выбора, она постоянно сужает сферу действия человеческой воли, постепенно лишая каждого отдельного гражданина возможности пользоваться всеми своими способностями. Равенство полностью подготовило людей к подобному положению вещей: оно научило мириться с ним, а иногда даже воспринимать его как некое благо.
После того как все граждане поочередно пройдут через крепкие объятия правителя и он вылепит из них то, что ему необходимо, он простирает свои могучие длани на общество в целом. Он покрывает его сетью мелких, витиеватых, единообразных законов, которые мешают наиболее оригинальным умам и крепким душам вознестись над толпой. Он не сокрушает волю людей, но размягчает ее, сгибает и направляет; он редко побуждает к действию, но постоянно сопротивляется тому, чтобы кто-то действовал по своей инициативе; он ничего не разрушает, но препятствует рождению нового; он не тиранит, но мешает, подавляет, нервирует, гасит, оглупляет и превращает в конце концов весь народ в стадо пугливых и трудолюбивых животных, пастырем которых выступает правительство.
Я всегда был уверен, что подобная форма рабства, тихая, размеренная и мирная, картину которой я только что изобразил, могла бы сочетаться, хоть это и трудно себе представить, с некоторыми внешними атрибутами свободы и что она вполне может установиться даже в тени народной власти.
Наших современников постоянно преследуют два враждующих между собой чувства: они испытывают необходимость в том, чтобы ими руководили, и одновременно желание остаться свободными. Будучи не в состоянии побороть ни один из этих противоречивых инстинктов, граждане пытаются удовлетворить их оба сразу. Они хотели бы иметь власть единую, охранительную и всемогущую, но избранную ими самими. Они хотели бы сочетать централизацию с властью народа Это бы их как-то умиротворило. Находясь под опекой, они успокаивают себя тем, что опекунов своих они избрали сами. Каждый отдельный гражданин согласен быть прикованным к цепи, если он видит, что конец этой цепи находится в руках не одного человека и даже не целого класса, а всего народа
При такой системе граждане выходят из зависимости лишь на момент избрания своего хозяина, а затем вновь попадают в нее.
Однако не следует забывать, что наиболее опасно закрепощать людей именно в мелочах. Со своей стороны я был бы склонен считать, что свобода менее необходима в больших делах, чем в мелочах, если бы я был уверен, что одно можно отделить от другого. Необходимость подчиняться в мелких делах ощущается каждодневно всеми без исключения гражданами. Она не приводит их в отчаяние, однако постоянно стесняет и заставляет то и дело отказываться от проявления своей воли. Она заглушает их рассудок и возмущает душу, в то время как послушание, необходимое лишь в наиболее сложных, но редких случаях, приводит к рабству далеко не всегда, да и не всех.
И в самом деле, трудно представить себе, каким образом люди, полностью отказавшиеся от привычки самим управлять своими делами, могли бы успешно выбирать тех, кто должен ими руководить. Потому и невозможно поверить, что в результате голосования народа, обладающего лакейскими наклонностями, может быть образовано мудрое, энергичное и либеральное правительство.Конституция, республиканская в своей преамбуле и ультрамонархическая в остальном, всегда казалась мне неким недолговечным монстром. Пороки правителей и глупость управляемых должны очень быстро ее разрушить, и тогда народ, уставший от своих представителей и от себя самого, либо создаст более свободные политические институты, либо вновь послушно ляжет у ног одного хозяина.
(Токвиль Алексис де. "Демократия в Америке")
Во всех странах Европы существовали и существуют до сих пор многочисленные права личности. Большинство их было связано с более общим правом собственности, реализация которого регулировалась судом и без чьего разрешения государство не могло нарушить данный закон.
Сегодня в народе возрастает стремление к благосостоянию, и правительство все более подчиняет себе источники этого благосостояния. Поэтому люди двумя разными путями идут к своему порабощению: склонность к благосостоянию, с одной стороны, порождает в них нежелание участвовать в управлении и, с другой стороны, ставит их во все более зависимое положение от правителей.
Нужно признать, что эти коллективные образования, называемые ассоциациями, представляют собой более грозную силу, чем частное лицо, и при этом несут меньшую ответственность за свои дела. Поэтому государственная власть вполне резонно предоставляет им меньшую независимость, нежели частным лицам.
Правители тем охотнее поступают таким образом, чем более это соответствует их собственным склонностям. У демократических народов оказать гражданское сопротивление центральной власти возможно лишь через ассоциации. Понятно, что власти воспринимают эти ассоциации без особого восторга, ибо не могут их контролировать. При этом следует отметить, что часто и сами граждане воспринимают их со скрытым чувством страха и зависти, которые мешают им защищать эти общества. Стойкость и продолжительность существования этих небольших объединений частных лиц среди всеобщего бессилия и нестабильности удивляет и беспокоит граждан; им уже начинает казаться, что свобода действий, являющаяся естественным атрибутом существования этих ассоциаций, есть некая опасная привилегия.
Действительно, императоры обладали огромной и никем не ограничиваемой властью, которая позволяла им свободно предаваться своим, часто странным порокам, пользуясь для их удовлетворения мощью всего государства. Злоупотребляя властью, они часто незаконным путем лишали того или иного гражданина имущества или жизни, их тирания тяжелым бременем ложилась на отдельных лиц. Однако она не могла распространяться на слишком большое их число. В качестве объекта тирании выбирались некоторые наиболее важные персоны, остальные игнорировались; тирания была свирепой, но ограниченной.
Мне кажется, что, установись сейчас деспотизм в демократических обществах, он имел бы другой характер: он был бы менее жестоким, но более всеобъемлющим, и, принижая людей, он не подвергал бы их мучениям.
(Токвиль Алексис де. "Демократия в Америке")
Сегодня в народе возрастает стремление к благосостоянию, и правительство все более подчиняет себе источники этого благосостояния. Поэтому люди двумя разными путями идут к своему порабощению: склонность к благосостоянию, с одной стороны, порождает в них нежелание участвовать в управлении и, с другой стороны, ставит их во все более зависимое положение от правителей.
Нужно признать, что эти коллективные образования, называемые ассоциациями, представляют собой более грозную силу, чем частное лицо, и при этом несут меньшую ответственность за свои дела. Поэтому государственная власть вполне резонно предоставляет им меньшую независимость, нежели частным лицам.
Правители тем охотнее поступают таким образом, чем более это соответствует их собственным склонностям. У демократических народов оказать гражданское сопротивление центральной власти возможно лишь через ассоциации. Понятно, что власти воспринимают эти ассоциации без особого восторга, ибо не могут их контролировать. При этом следует отметить, что часто и сами граждане воспринимают их со скрытым чувством страха и зависти, которые мешают им защищать эти общества. Стойкость и продолжительность существования этих небольших объединений частных лиц среди всеобщего бессилия и нестабильности удивляет и беспокоит граждан; им уже начинает казаться, что свобода действий, являющаяся естественным атрибутом существования этих ассоциаций, есть некая опасная привилегия.
Действительно, императоры обладали огромной и никем не ограничиваемой властью, которая позволяла им свободно предаваться своим, часто странным порокам, пользуясь для их удовлетворения мощью всего государства. Злоупотребляя властью, они часто незаконным путем лишали того или иного гражданина имущества или жизни, их тирания тяжелым бременем ложилась на отдельных лиц. Однако она не могла распространяться на слишком большое их число. В качестве объекта тирании выбирались некоторые наиболее важные персоны, остальные игнорировались; тирания была свирепой, но ограниченной.
Мне кажется, что, установись сейчас деспотизм в демократических обществах, он имел бы другой характер: он был бы менее жестоким, но более всеобъемлющим, и, принижая людей, он не подвергал бы их мучениям.
(Токвиль Алексис де. "Демократия в Америке")
Сделаем их рабами.
На будущее: я бы поддержал любые разумные общественные изменения, если они направлены против тех, кто заправляет на российских телеканалах, например, телерекламой, с целью их смещения. Пока, для меня не совсем ясно, кто эти лица.
Равенство, делающее людей независимыми друг от друга, вырабатывает в них привычку и склонность руководствоваться в частной жизни лишь собственными желаниями и волей. Та полная независимость, которой они постоянно пользуются как в отношениях с равными себе, так и в личной жизни, вызывает в них недовольство любой властью и вскоре формирует у них понятие политической свободы и приверженность ей. Люди, живущие в такое время, следовательно, самым естественным образом предрасположены к восприятию идеи свободных институтов. Возьмите любого из них, и, если вы сможете добраться до его инстинктивных чувств, вы обнаружите, что из разных форм правления он более всего признает и уважает то, главу которого он избрал сам и действия которого находятся под его контролем.
Из всех политических последствий, порождаемых социальным равенством, именно это стремление к независимости прежде всего бросается в глаза, устрашая малодушных, и не без оснований, ибо в демократиях анархия обретает более ужасные качества, чем в любом другом обществе. Ведь если граждане лишены возможности воздействовать друг на друга, то в случаях, когда сдерживающая их государственная власть ослабляется, быстро наступает политический хаос, и поскольку каждый отдельный гражданин предпочитает держаться от всего в стороне, здание социального устройства мгновенно рассыпается в прах.
Тем не менее я убежден, что анархия - это не основное, а наименьшее из зол, которых нужно опасаться в век демократии.
На самом деле равенство порождает две тенденции: первая ведет людей к независимости и может внезапно подтолкнуть их к анархии; вторая тенденция проявляется не столь быстро и не столь наглядно, но она значительно более целенаправленно ведет людей к закрепощению.
Люди быстро распознают первую тенденцию и всячески ей противодействуют, позволяя, однако, увлечь себя в другом направлении, поскольку не видят его опасности. Поэтому о нем необходимо поговорить более подробно.
Ни в коей мере я не порицаю равенство за то, что оно порождает непокорность; как раз за это я его и хвалю. Меня охватывает восхищение, когда я вижу, как оно формирует в умах и сердцах людей некое смутное представление о политической независимости и инстинктивное стремление к ней, вырабатывая таким образом лекарство от болезни, им же порождаемой. Именно этим привлекает меня равенство.
(Токвиль Алексис де. "Демократия в Америке")
Из всех политических последствий, порождаемых социальным равенством, именно это стремление к независимости прежде всего бросается в глаза, устрашая малодушных, и не без оснований, ибо в демократиях анархия обретает более ужасные качества, чем в любом другом обществе. Ведь если граждане лишены возможности воздействовать друг на друга, то в случаях, когда сдерживающая их государственная власть ослабляется, быстро наступает политический хаос, и поскольку каждый отдельный гражданин предпочитает держаться от всего в стороне, здание социального устройства мгновенно рассыпается в прах.
Тем не менее я убежден, что анархия - это не основное, а наименьшее из зол, которых нужно опасаться в век демократии.
На самом деле равенство порождает две тенденции: первая ведет людей к независимости и может внезапно подтолкнуть их к анархии; вторая тенденция проявляется не столь быстро и не столь наглядно, но она значительно более целенаправленно ведет людей к закрепощению.
Люди быстро распознают первую тенденцию и всячески ей противодействуют, позволяя, однако, увлечь себя в другом направлении, поскольку не видят его опасности. Поэтому о нем необходимо поговорить более подробно.
Ни в коей мере я не порицаю равенство за то, что оно порождает непокорность; как раз за это я его и хвалю. Меня охватывает восхищение, когда я вижу, как оно формирует в умах и сердцах людей некое смутное представление о политической независимости и инстинктивное стремление к ней, вырабатывая таким образом лекарство от болезни, им же порождаемой. Именно этим привлекает меня равенство.
(Токвиль Алексис де. "Демократия в Америке")
В своей книге «Государь» Макиавелли пишет: «Значительно труднее покорить народ, руководимый монархом и баронами, чем народ, управляемый монархом и рабами». Давайте заменим, дабы никого не обидеть, слово «рабами» на «государственными служащими» - и мы получим великую истину, вполне приложимую к нашему предмету.
Великому аристократическому народу очень трудно завоевать своих соседей, равно как и быть покоренным ими. Ему не удается завоевать соседей потому, что он никогда не может объединить все свои силы и сохранить их единство в течение длительного времени; он не может быть покорен потому, что враг повсюду будет встречать очаги сопротивления. Войну на территории какого-либо аристократического государства я бы сравнил с боевыми действиями в горной местности:побежденные всякий раз имеют возможность соединиться на новой позиции и прочно ее удерживать.
Прямо противоположное наблюдается у демократических народов.
Они без особого труда выводят на поле сражения все имеющиеся в их распоряжении силы, и, если нация богата и многочисленна, она с легкостью становится победительницей, но в случае, если она терпит поражение и враг проникает на ее территорию, у нее остается мало ресурсов сопротивления и, когда дело доходит до захвата столицы, нация погибает. Объясняется это очень просто: поскольку каждый гражданин индивидуально крайне изолирован и слаб, никто не может защитить сам себя или оказать поддержку другим. В демократической стране силой обладает только государство; если военная мощь государства сломлена вследствие уничтожения его армии, а его управленческая власть парализована из-за захвата столицы, страна представляет собой не что иное, как неуправляемое, бессильное население, неспособное сражаться против организованных наступающих сил противника. Я знаю, что эту опасность можно уменьшить, предоставив провинциям некоторые права и свободы, но это средство всегда будет не вполне достаточным.
В подобной ситуации население не только не сможет продолжать войну, но боюсь, что и не захочет этого делать.
В соответствии с нормами, принятыми среди цивилизованных наций, войны ведутся не с целью присвоения личного имущества граждан, но только для захвата политической власти. Частная собственность уничтожается лишь случайно и во имя достижения основной цели.
Когда противник, разгромив армию аристократической нации, вторгается на ее территорию, дворяне, хотя они одновременно являются и состоятельными гражданами, предпочитают продолжать индивидуальное сопротивление, нежели покоряться, ибо, если победитель останется хозяином страны, он отстранит их от политической власти, которую они ценят даже выше, чем свою собственность. Поэтому они предпочитают борьбу признанию себя побежденными - самому страшному для них несчастью, и им без
труда удается вести за собой народ, в течение долгого времени приученный следовать за ними и подчиняться им, народ, который к тому же почти ничем не рискует в этой войне.
У тех же наций, где царит равенство условий существования, каждый гражданин наделен лишь малой толикой политической власти, а часто и вовсе ею обделен; с другой стороны, все они независимы и обладают собственностью, которую могут потерять, так что они значительно меньше боятся того, что будут завоеваны, и значительно больше опасаются самой войны, чем народ аристократического государства. Население демократической страны всегда будет очень трудно склонить к тому, чтобы оно взялось за оружие тогда, когда война начинает вестись на ее территории. Поэтому столь необходимо дать этим народам политические права и воспитать в них гражданское самосознание, способные внушить им некоторые из тех интересов и мотивов, которыми руководствуются представители дворянства при аристократии. Необходимо, чтобы государи и другие правители демократических наций крепко усвоили, что с привычкой и страстью к материальному благополучию можно успешно бороться только лишь с помощью привычки и страстной любви к свободе. В противном случае я не представляю себе ничего менее способного устоять перед захватчиком, чем какой-либо из демократических народов, не имеющий свободных институтов.
В былые времена боевые действия велись малыми силами и представляли собой мелкие вооруженные стычки и долгие осады. Теперь даются крупные сражения и, как только появляется возможность свободно продвигаться вперед, армия устремляется к столице противника, чтобы одним ударом закончить войну.
Говорят, что эту новую систему изобрел Наполеон. Один человек, кем бы он ни был, не в силах создать нечто подобное. Способ ведения войны, применявшийся Наполеоном, был подсказан ему всей социально-политической ситуацией его эпохи, и эффективность этого способа обусловливалась тем, что он великолепно соответствовал данной ситуации, а также тем, что Наполеон первым взял его на вооружение.Во главе армии он первым прошел путь, связывающий столицы всех государств. Однако этот путь открылся для него с гибелью феодального общества Имеются некоторые основания предполагать, что, если бы этот незаурядный человек родился лет триста тому назад, он не смог бы пожинать плоды с помощью данного способа ведения войны или, скорее, он воспользовался бы другим способом.
(Токвиль Алексис де. "Демократия в Америке")
Великому аристократическому народу очень трудно завоевать своих соседей, равно как и быть покоренным ими. Ему не удается завоевать соседей потому, что он никогда не может объединить все свои силы и сохранить их единство в течение длительного времени; он не может быть покорен потому, что враг повсюду будет встречать очаги сопротивления. Войну на территории какого-либо аристократического государства я бы сравнил с боевыми действиями в горной местности:побежденные всякий раз имеют возможность соединиться на новой позиции и прочно ее удерживать.
Прямо противоположное наблюдается у демократических народов.
Они без особого труда выводят на поле сражения все имеющиеся в их распоряжении силы, и, если нация богата и многочисленна, она с легкостью становится победительницей, но в случае, если она терпит поражение и враг проникает на ее территорию, у нее остается мало ресурсов сопротивления и, когда дело доходит до захвата столицы, нация погибает. Объясняется это очень просто: поскольку каждый гражданин индивидуально крайне изолирован и слаб, никто не может защитить сам себя или оказать поддержку другим. В демократической стране силой обладает только государство; если военная мощь государства сломлена вследствие уничтожения его армии, а его управленческая власть парализована из-за захвата столицы, страна представляет собой не что иное, как неуправляемое, бессильное население, неспособное сражаться против организованных наступающих сил противника. Я знаю, что эту опасность можно уменьшить, предоставив провинциям некоторые права и свободы, но это средство всегда будет не вполне достаточным.
В подобной ситуации население не только не сможет продолжать войну, но боюсь, что и не захочет этого делать.
В соответствии с нормами, принятыми среди цивилизованных наций, войны ведутся не с целью присвоения личного имущества граждан, но только для захвата политической власти. Частная собственность уничтожается лишь случайно и во имя достижения основной цели.
Когда противник, разгромив армию аристократической нации, вторгается на ее территорию, дворяне, хотя они одновременно являются и состоятельными гражданами, предпочитают продолжать индивидуальное сопротивление, нежели покоряться, ибо, если победитель останется хозяином страны, он отстранит их от политической власти, которую они ценят даже выше, чем свою собственность. Поэтому они предпочитают борьбу признанию себя побежденными - самому страшному для них несчастью, и им без
труда удается вести за собой народ, в течение долгого времени приученный следовать за ними и подчиняться им, народ, который к тому же почти ничем не рискует в этой войне.
У тех же наций, где царит равенство условий существования, каждый гражданин наделен лишь малой толикой политической власти, а часто и вовсе ею обделен; с другой стороны, все они независимы и обладают собственностью, которую могут потерять, так что они значительно меньше боятся того, что будут завоеваны, и значительно больше опасаются самой войны, чем народ аристократического государства. Население демократической страны всегда будет очень трудно склонить к тому, чтобы оно взялось за оружие тогда, когда война начинает вестись на ее территории. Поэтому столь необходимо дать этим народам политические права и воспитать в них гражданское самосознание, способные внушить им некоторые из тех интересов и мотивов, которыми руководствуются представители дворянства при аристократии. Необходимо, чтобы государи и другие правители демократических наций крепко усвоили, что с привычкой и страстью к материальному благополучию можно успешно бороться только лишь с помощью привычки и страстной любви к свободе. В противном случае я не представляю себе ничего менее способного устоять перед захватчиком, чем какой-либо из демократических народов, не имеющий свободных институтов.
В былые времена боевые действия велись малыми силами и представляли собой мелкие вооруженные стычки и долгие осады. Теперь даются крупные сражения и, как только появляется возможность свободно продвигаться вперед, армия устремляется к столице противника, чтобы одним ударом закончить войну.
Говорят, что эту новую систему изобрел Наполеон. Один человек, кем бы он ни был, не в силах создать нечто подобное. Способ ведения войны, применявшийся Наполеоном, был подсказан ему всей социально-политической ситуацией его эпохи, и эффективность этого способа обусловливалась тем, что он великолепно соответствовал данной ситуации, а также тем, что Наполеон первым взял его на вооружение.Во главе армии он первым прошел путь, связывающий столицы всех государств. Однако этот путь открылся для него с гибелью феодального общества Имеются некоторые основания предполагать, что, если бы этот незаурядный человек родился лет триста тому назад, он не смог бы пожинать плоды с помощью данного способа ведения войны или, скорее, он воспользовался бы другим способом.
(Токвиль Алексис де. "Демократия в Америке")
Когда граждане разделены на касты и на классы, они не только сильно отличаются друг от друга, но и не проявляют ни малейшего желания или тенденции быть похожими; напротив, каждый из них все сильнее и сильнее старается сохранить в неприкосновенности свои собственные убеждения и привычки, чтобы остаться самим собой. Среди них очень живуч дух индивидуальной неповторимости. Когда какой-нибудь народ становится демократическим, то есть когда он не имеет более каст и классов и когда все граждане примерно равны по своему образованию и имущественному положению, чувства людей принимают прямо противоположное направление. Люди взаимоуподобляются и, более того, некоторым образом страдают, если им не удается походить друг на друга. Отнюдь не желая сохранить то, что еще может отличать их друг от друга, они стремятся утратить эти отличительные признаки, чтобы стать неотделимой частью общей массы, которая, в их глазах, является единственным носителем права и силы. Дух индивидуальной неповторимости среди них почти истреблен.
Во времена аристократии даже равные и похожие друг на друга люди стараются придумать для себя искусственные отличия. Во времена демократии даже те, кто отличается друг от друга, хотят стать похожими и друг друга копируют - настолько сильно воздействие общего мироощущения на сознание каждого отдельного человека. Нечто сходное наблюдается также и в отношениях между народами. Для того чтобы два соседних народа могли оставаться очень своеобразными, сильно отличающимися один от другого, оба они должны иметь аристократическое общественное устройство, так как аристократический дух благоприятствует индивидуализации. Но два соседних народа не могут быть демократическими без того, чтобы тотчас же не воспринимать сходных взглядов и нравов, так как дух демократии заставляет людей ассимилироваться.
Все равные между собой люди равно слабы.
(Токвиль Алексис де. "Демократия в Америке")
Во времена аристократии даже равные и похожие друг на друга люди стараются придумать для себя искусственные отличия. Во времена демократии даже те, кто отличается друг от друга, хотят стать похожими и друг друга копируют - настолько сильно воздействие общего мироощущения на сознание каждого отдельного человека. Нечто сходное наблюдается также и в отношениях между народами. Для того чтобы два соседних народа могли оставаться очень своеобразными, сильно отличающимися один от другого, оба они должны иметь аристократическое общественное устройство, так как аристократический дух благоприятствует индивидуализации. Но два соседних народа не могут быть демократическими без того, чтобы тотчас же не воспринимать сходных взглядов и нравов, так как дух демократии заставляет людей ассимилироваться.
Все равные между собой люди равно слабы.
(Токвиль Алексис де. "Демократия в Америке")
Подписаться на:
Сообщения (Atom)
