А. Солженицын. Архипелаг Гулаг.

Но была одна нация, которая совсем не поддалась психологии покорности
-- не одиночки, не бунтари, а вся нация целиком. Это -- чечены.
Мы уже видели, как они относились к лагерным беглецам. Как одни они изо
всей джезказганской ссылки пытались поддержать кенгирское восстание.
Я бы сказал, что изо всех спецпереселенцев единственные чечены проявили
себя з э к а м и по духу. После того как их однажды предательски сдёрнули с
места, они уже больше ни во что не верили. Они построили себе сакли --
низкие, тёмные, жалкие, такие, что хоть пинком ноги их, кажется, разваливай.
И такое же было всё их ссыльное хозяйство -- на один этот день, этот месяц,
этот год, безо всякого скопа, запаса, дальнего умысла. Они ели, пили,
молодые еще и одевались. Проходили годы -- и так же ничего у них не было,
как и в начале. Никакие чечены нигде не пытались угодить или понравиться
начальству -- но всегда горды перед ним и даже открыто враждебны. Презирая
законы всеобуча и те школьные государственные науки, они не пускали в школу
своих девочек, чтобы не испортить там, да и мальчиков не всех. Женщин своих
они не посылали в колхоз. И сами на колхозных полях не горбили. Больше всего
они старались устроиться шофёрами: ухаживать за мотором -- не унизительно, в
постоянном движении автомобиля они находили насыщение своей джигитской
страсти, в шофёрских возможностях -- своей страсти воровской. Впрочем, эту
последнюю страсть они удовлетворяли и непосредственно. Они принесли в мирный
честный дремавший Казахстан понятие: "украли", "обчистили". Они могли угнать
скот, обворовать дом, а иногда и просто отнять силою. Местных жителей и тех
ссыльных, что так легко подчинились начальству, они расценивали почти как ту
же породу. Они уважали только бунтарей.
И вот диво -- все их боялись. Никто не мог помешать им так жить. И
власть, уже тридцать лет владевшая этой страной, не могла их заставить
уважать свои законы.

________

Мы, европейцы, у себя в книгах и в школах читаем и произносим только
высокомерные слова презрения к этому дикому закону, к этой бессмысленной
жестокой резне. Но резня эта, кажется, не так бессмысленна: она не пресекает
горских наций, а укрепляет их. Не так много жертв падает по закону кровной
мести -- но каким страхом веет на всё окружающее! Помня об этом законе,
какой горец решится оскорбить другого п р о с т о т а к, как оскорбляем мы
друг друга по пьянке, по распущенности, по капризу? И тем более какой не
чечен решится связаться с чеченом -- сказать, что он -- вор? или что он
груб? или что он лезет без очереди? Ведь в ответ может быть не слово, не
ругательство, а удар ножа в бок! И даже если ты схватишь нож (но его нет при
тебе, цивилизованный), ты не ответишь ударом на удар: ведь падёт под ножом
вся твоя семья! Чечены идут по казахской земле с нагловатыми глазами,
расталкивая плечами -- и "хозяева страны" и нехозяева, все расступаются
почтительно. Кровная месть излучает поле страха -- и тем укрепляет свою
маленькую горскую нацию.
"Бей своих, чтоб чужие боялись!" Предки горцев в древнем далеке не
могли найти лучшего обруча.
А что предложило им социалистическое государство?