А.С.ПУШКИН<ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ МОСКВЫ В ПЕТЕРБУРГ.>
Подле меня в карете сидел англичанин, человек лет 36. Я обратился
Англ.<ичанин>. Английский крестьянин.
Я. Как? Свободный англ.<ичанин>, по вашему мнению, несчастнее
русского раба?
Он. Что такое свобода?
Я. Свобода есть возможность поступать по своей воле.
Он. Следственно, свободы нет нигде — ибо везде есть или законы,
или естественные препятствия.
Я. Так, но разница покоряться предписанным нами самими
законам, или повиноваться чужой воле.
Он. Ваша правда. [Но разве народ англ.<ийский> участвует в
законодательстве? разве власть не в руках малого числа? разве
требования народа могут быть исполнены его поверенными?]
Я. В чем вы полагаете народное благополучие?
Он. В умеренности и соразмерности податей.
Я. Как?
Он. Вообще повинности в России не очень тягостны для народа.
Подушная платится миром. Оброк не разорителен (кроме в близости
Москвы и Петербурга, где разнообразие оборотов промышленности
умножает корыстолюбие владельцев). Во всей России помещик, наложив
оброк, оставляет на произвол своему крестьянину доставать
оный, как и где он хочет. Крестьянин промышляет чем вздумает,
и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу. [И это
называете вы рабством? Я не знаю во всей Европе народа, которому
было бы дано более простору действовать.]
Я. Но злоупотребления...
Он. Злоупотреблений везде много. Прочтите жалобы англ.<ийских>
фабричных работников — волоса встанут дыбом. Сколько
отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное варварство
с одной стороны, с другой какая страшная бедность! Вы подумаете,
что дело идет о строении фараоновых пирамид — о евреях, работающих
под бичами египтян. Совсем нет: дело идет об сукнах г-на Шмидта
или об иголках г-на Томпсона. В России нет ничего подобного.
Я. Вы не читали наших уголовных дел.
Он. Уголовные дела везде ужасны; я говорю вам о том, что
в Англии происходит в строгих пределах закона, не о
злоупотреблениях, не о преступлениях. Кажется, нет в мире несчастнее
английского работника — что хуже его жребия? — но посмотрите, что
делается у нас при изобретении новой машины, вдруг избавляющей от
каторжной работы тысяч пять или десять народу и лишающей их
последнего средства к пропитанию?..
Я. Живали вы в наших деревнях?
Он. Я видал их проездом, и жалею, что не успел изучить нравы
любопытного вашего народа.
Я. Что поразило вас более всего в русском крестьянине?
Он. Его опрятность, смышленность и свобода.
Я. Как это?
Он. Ваш крестьянин каждую субботу ходит в баню; умывается
каждое утро, сверхь того несколько раз в день моет себе руки.
О его смышлености говорить нечего. Путешественники ездят из
края в край по России, не зная ни одного слова вашего языка, и везде
их понимают, исполняют их требования, заключают условия; никогда
не встречал я между ими ни то, что соседи наши называют un badaud <См. перевод>,
никогда не замечал в них ни грубого удивления, ни невежественного
презрения к чужому. Переимчивость их всем известна; проворство
и ловкость удивительны...
Я. Справедливо; но свобода? неужто вы русского крестьянина
почитаете свободным?
Он. Взгляните на него: что может быть свободнее его обращения! есть
ли и тень рабского унижения в его поступи и речи? Вы не были в Англии?
Я. Не удалось.
Он. Так вы не видали оттенков подлости, отличающих у нас
один класс от другого. Вы не видали раболепного maintien <См. перевод> нижней
каморы перед верхней; джентельменства перед аристокрацией;
купечества перед джентельменством; бедности перед богатством;
повиновения перед властию. — А нравы наши,
а продажные голоса, а уловки министерства, а тиранство наше
с Индиею, а отношения наши со всеми другими народами?
Англич<анин> мой разгорячился и совсем отдалился от предмета
нашего разговора. Я перестал следовать за его мыслями — и мы
приехали в Клин.
Комментариев нет:
Отправить комментарий